ФУРАШОВ ОЛЕГ
СВЕТЛЯЧОК МОЙ В НОЧИ…
(фантастическая новелла)
1
Муж Элизабет Максим Волжский погиб год тому назад во время космической экспедиции на далекую и неизведанную планету Эстеррада. Поскольку экспедиция относилась к высшей категории сложности и риска по шкале Рутберга, все 57 участников её были застрахованы по третьей степени защиты. Это означало, что у каждого из них до полёта был взят необходимый генетический материал и произведено сканирование и скачивание информации из головного мозга по типу 5D (с учетом возможного несчастного случая или иного тому подобного обстоятельства).
Поэтому сразу после трагического происшествия, производства расследования и утверждения акта о нём военно-космической комиссией, начались работы по социально-биологической репродукции личного состава экспедиции. Весь последний месяц выполнялся завершающий этап восстановления: запись социальной информации на биологическую матрицу, а также происходила общественная адаптация возрождённых.
Нынешнего утра Элизабет ждала со смешанными чувствами радости, нетерпения и тревоги, поскольку сегодня из военного госпиталя имени Гагарина возвращался, сколь ни странно это звучало, её муж Максим Волжский. Противоречивость состояния женщины объяснялась также и тем, что врачи заблаговременно, еще «на старте» процесса, уведомили Элизабет, что абсолютная реконструкция прежнего Максима Волжского невозможна ни с точки зрения воссоздания материального субстрата, ни, тем более, личности мужа. Погрешности здесь достигают десяти процентов. И, тем не менее, заверили её, Максим будет вполне узнаваем. Остальное должны будут восполнить любовь супруги, воспоминания, совместная жизнь.
А сейчас 27-летняя Элизабет сидела у окна, сторожа прибытие летательного аппарата, и вспоминала свою нелёгкую семейную долю и то, как у них с Максимом начинался роман. Как то часто случается, новая глава в её судьбе оказалась связана с тем, что была завершена предыдущая. 20-летней студенткой она выскочила замуж за знаменитого естествоиспытателя и океанографа Жиля Дюбуа, вечно пропадавшего в морских просторах. Однако молоденькая фемина была влюблена в путешественника, что называется, «по уши», и всегда верно ждала его возвращения.
Впрочем, юность студентки Мельбурнского института океанографии не помешала ей быть столь же популярной, что и первый её муж. Одарённая Элизабет занималась научными исследованиями по этологии, изучая поведение животных. И её подопечными оказались – ни много ни мало – настоящие киты. При этом Лиз удалось выдрессировать гигантских морских животных. Это было неслыханно! Это была сенсация!
Лиз, наблюдая китов, установила, что те, общаясь меж собой с помощью ультразвука, обожают выстраивать свою «вторую сигнальную систему» на своеобразной ритмической основе. Она открыла их поэзию и музыку! Следующий шаг напрашивался сам собой: девушка взяла «Лунную сонату» Бетховена и совместно с учеными-акустиками переложила её на «китовый язык». Эффект превзошел все ожидания: студентка выходила на яхте в океан, включала ультразвуковой генератор, и киты послушно следовали за ней, словно ручные, наслаждаясь гениальным человеческим творением. После такого «откровения» найти с ними «общий язык» уже не составляло труда.
На шоу, устраиваемые Элизабет, съезжались люди со всего света. И было для чего. Вы только представьте себе картину, когда элегантная красивая девушка, попирая прелестными ножками голову вожака стаи, приводила из океана в залив целую китовую флотилию, повелевая ими, будто комнатными собачками!
А уж аттракцион, в ходе которого исполинский синий кит Аттила выныривал из океанской пучины на три четверти корпуса, стоя на хвосте и бережно держа в пасти прекрасную повелительницу, вообще выходил за пределы человеческого воображения. После одного такого представления Лиз и познакомилась с Жилем.
Неотъемлемым условием счастья Элизабет являлось то, чтобы количество отплытий мужа совпадало с числом его возвращений. Однажды данная строго чередующаяся цепочка событий оборвалась – Жиль не вернулся.
В тот раз он отбыл для испытания нового глубоководного батискафа на Тихий океан, где предстояло исследование большой пещеры, расположенной ниже дна Марианского жёлоба. Погружение аппарата и вход его в загадочную нору напрямую транслировалось во все уголки Земли. Лиз, сидя дома на диване вместе с близкой подругой Надей Книппер, сжимала длинные пальчики в кулачки, с напряжением всматривалась в экран голографа, и с дрожью душевной и телесной созерцала происходящее.
Через полтора часа после погружения, при входе глубоководного аппарата в дьявольский грот, свод пещеры рухнул, погребая под собой исследователей. Связь с батискафом прервалась. Марианская впадина превратилась для Жиля в вечное пристанище…
2
О том, что в дальнейшем происходило с ней, Элизабет узнала впоследствии – частью со слов Нади, частью – из средств массовой информации. А ещё позже – от самого Максима Волжского.
Из-за тяжёлого нервного потрясения она в ходе трансляции о погружении батискафа потеряла сознание и впала в кому. Много дней врачи боролись за жизнь Элизабет, и им удалось стабилизировать состояние её соматического здоровья, однако в себя она не приходила. Недели шли за неделями, но больная, несмотря на предпринимаемые отчаянные усилия, из психологического шока не выходила. Она пребывала в бездне летаргического сна, абсолютно отрешённая от внешнего мира, с которым её формально связывали лишь медицинские аппараты и организм, державшийся «на уколах».
Меж тем душа Элизабет витала в страшно глубоком и недоступном подспудном измерении, куда люди вторгнуться оказались бессильны. Равно как и не подлежавшая обжалованию безжалостная весть о потере любимого. Отгородиться от жестокой реальности и уйти в мир светлых, но минувших грёз – так отреагировало несчастное создание на случившееся. Она не откликалась ни на какие раздражители и сигналы, поступавшие извне, не вступала в контакт с медиками, с родными, с подругой, оставаясь безучастной к любым попыткам достучаться до неё.
О двойной трагедии узнало земное человечество, пристально следившее за просачивавшимися скупыми сообщениями из-за наглухо закрытых больничных дверей. И в переломный момент, когда вопрос уже стоял о том, быть или не быть пациентке, сумасбродная идея посетила голову Нади Книппер. Та вспомнила, что при долгих разлуках с Жилем Лиз обожала смотреть прямые репортажи с места действия Максима Волжского.
Волжский был самым популярным ведущим канала «Зет-3». С экранов голографов он приходил в каждый дом. Особенно долгожданным гостем звезда экрана врывался в жилища женщин. Прогресс, гигантский рост преобразующей мощи человека подарил homo sapiens материальное изобилие и относительную независимость от сил природы. Но вместе с тем эти же процессы разделили людей и посеяли отчуждение между ними в плане духовного общения. Обеспеченные всем насущным, женщины и мужчины стали относиться к взаимным недостаткам гораздо менее терпимо, нежели прежде, а их притязания к достоинствам другой «половинки» возросли неизмеримо.
При описанных условиях немалая часть прекрасной половины человечества предпочитала вступать в интимные отношения с несовершенными самцами эпизодически, при крайней необходимости: для продолжения рода и тому подобных случаев (отдавая должное тому постулату, что старый способ всё же надёжнее новых, а в чём-то даже и приятнее). Иные же ниши общения дамам как раз и заполняли «душки» типа Волжского.
Вот ведь как бывает: сформировался общечеловеческий язык общения, ан вместе с ним настали времена, воздвигшие между разумными существами границы иного рода. И варианты замещения чего-то недостающего Волжским вполне устраивали многих женщин: захотелось – телепортировала сердцееда на дом, надоел – «вырубила». Благодать!
Волжский прельщал сердца милых дам тем, что вел репортажи с «горячих точек» в режиме «реалити». То есть эффект полного присутствия зрителей, помимо голографического обзора, дополнительно обеспечивался доставкой «живых» запахов, звуков, тактильных ощущений непосредственно с места трансляции «на дом». Их любимчик проделывал сие столь рискованно и виртуозно, что издающая смертельное дыхание вулканическая лава слегка обжигала лица созерцателей катастрофы, а жерло вулкана грозило ухватить их за ноги вместе с безрассудным смельчаком и поглотить своей ненасытной утробой.
А то вдруг обывательницы в домашних халатиках оказывались перед разверзнутой пастью динозаврообразной твари с планеты Куритаба, и заодно с Максимом заглядывали через пищевод аж в желудок монстра-троглодита, рискуя туда свалиться и пополнить собой какую-то копошащуюся, еще полуживую и полупережёванную массу. С железным скрежетом захлопывались «жернова» зверюги, на зубах которой оставался клок репортёрской шевелюры, а Волжский, на плечах которого незримо присутствовали и умирали со страху пять миллиардов красавиц, что было духу улепётывал от логова чудовища, слыша за спиной многотонный топот увесистых лап и ощущая нагоняющее смрадное исчадие, пригибавшее к земле деревья…
Или же внезапно фемины, подвластные воле фантазёра, могли очутиться на вершине Джомолунгмы, куда Максим впервые в мире совершил прыжок из стратосферы с помощью костюма-крыла, и тут же продолжил планирование уже к подножию горы. Да от одного вида сверху, у мадамочек перехватывало дыхание и подмывало примоститься на ночной горшочек!…А уж когда начиналось непередаваемое пикирование, то некоторые, наиболее темпераментные, до десятка раз впадали в волнообразно накатывающий экстаз!…К основанию горы шлепалось их виртуальное тело, а душа продолжала парить на пару с дамским проказником.
«А в следующий раз, неотразимые мои сударыни, – вещал с экрана Волжский, – мы с вами отправимся на планету Либисити, где обитает дикое и непокорное племя первобытных амазонок, размножающихся скучным вегетативным способом. И вы самостоятельно сможете сравнить и сделать выбор между их и вашим образом жизни…И самое главное, помните: что бы я ни делал, где бы ни находился, в какие бы передряги ни попадал, – всё совершается исключительно ради вас!»
Скажите, ну мыслимо ли было устоять перед мужчиной, который ради женщин бросался в пропасть, преодолевал непокорённые препятствия и перманентно ставил «на кон» из-за них собственную голову? И верилось: да явись данный баловень Фортуны безобразным, как Квазимодо или Циклоп, то и тогда бы он удостоился непревзойденной любви непревзойденных существ.
А ведь Максим, сверх того, был хорош собой: высокий, статный, с открытым мужественным лицом, с озорными и чуть насмешливыми глазами, с копной курчавых волос, – он пленял женщин, словно энтомолог бабочек. Легкой ироничной улыбкой Волжский на подсознательном уровне посылал им сигналы, внушающие, что дамский угодник отнюдь не исключает более близкого знакомства с обратной связью для любой из них…По крайней мере, виртуально.
И, наконец, нельзя не упомянуть про то, что приключенческие (брутальные по своему характеру) репортажи Максим неожиданно менял на тонкие душещипательные, полные психологического накала интерактивные беседы. В них он, раскрывая волнующую тему, отвечал на вопросы слушательниц; спорил с ними или же соглашался, отыскивая общую точку зрения. Но, доходя с мадоннами XXII века до полной откровенности, до интимных нюансов, Волжский неизменно являл собой пример высокого благородства и истинного рыцарства, не опускаясь даже до намека на сальность и скабрезность.
Он же ввел в практику прямых трансляций обычай, согласно которому участница передачи, задавшая наиболее интересный вопрос или изложившая такое же мнение (что определялось зрительским голосованием), приглашалась в студию на очередную встречу за счёт компании. Благодаря именно этой традиции с ним лично и познакомилась Надя Книппер.
Тогда, в бурной полемике о специфике отношений двух полов, пуританка Надя высказалась за то, что эротическая сфера – вечный удел двоих, навсегда сокрытый от сторонних глаз. Что «по-настоящему любящая и уважающая себя женщина, ни за какие коврижки при всех не подарит даже поцелуя избраннику. Ведь то будет картинная демонстрация невежества, а не подлинности чувств».
– Спасибо, Надя, за ваше мнение, которое, честно говоря, не в силах разделить в полной мере, – немножко ёрничая, поблагодарил в той передаче оппонентку Волжский. – Выслушал вас и задумался: не чрезмерно ли холодными, чопорными и, чего уж греха таить, лицемерными стали мы, земляне. Как бы феминизм и матриархат не захлестнули нас окончательно. Ведь до чего дело доходит: прилюдно взял девушку за руку – распущенность, чмокнул в щечку – хулиганство, прижал к себе – подрыв моральных устоев, обнял – экстремизм. На мой непросвещенный взгляд, подобная трактовка проистекает из того, что в самой сущности близость между мужчиной и женщиной толкуется превратно, едва ли не как некая пошлость, голый гедонизм…Радикализм такого рода суждений выпирает через край. А между тем, истина всегда конкретна, а конкретная ситуация – всегда особенна. Как говаривали в старину: «Клин клином вышибают». И потому абсурдность одного рода я попробую поразить тем же оружием.
В доисторические времена наши дикие предки прибегали к такому изуверскому средству наказания, как смертная казнь! – На секунду замолкал Максим, давая слушателям оценить жестокость нравов прошлого. – Допустим, отрубали человеку голову! Причем, зачастую казнили тех, кто боролся за гуманистические идеалы. Но даже в ту эпоху существовал обычай, обязывавший исполнить последнюю волю приговорённого к смерти, реализуемую тут же, на площади. Например, такой писатель давно минувших дней как Габриэль Гарсиа Маркес описывает преданье старины глубокой, согласно которому матери посылали дочерей для зачатия к народным богатырям, осуждённым на гибель. Языческий обряд? Да! Однако Маркес замечает приблизительно следующее: сохранения лучшей крови лучших людей ради.
А теперь давайте представим себе следующую картину: любящая женщина, беззаветно преданная возведенному на эшафот народному трибуну, просит зачатия от него, как финальную возможность в ребенке сохранить частичку близкого ей существа. Тут нам следует иметь в виду, – делал жест руками Волжский, как бы объединяя сидящих в студии, – что прежде беременность достигалась исключительно через, как выразился бы кое-кто, низменный коитус. И это подлежало совершению тут же! Немедля! На лобном месте! Приговорённый на казнь сроду не додумался бы до этого! А любимая просит…Как ему быть? Это мертвые сраму не имут, а живые?…А ведь ей жить после того, как его не станет. Что ей ответить?… Высокое то чувство, либо безумство истинно любящих?…Что скажут люди ей, его наследнику?…Народная молва, нередко, жестока.
Древний философ Вольтер писал, – проникновенно завершал мини-эссе ведущий, – что прикосновение к платью целомудренной женщины волнует сильнее, нежели полное обладание падшей. Лично я счёл бы за величайшую честь припасть губами к брусчатке, по которой ступала нога той святой великомученицы, что свершила грехопадение на месте площадной брани, вознёсшее её на божественную вышину!
Само собой, – уже слегка шалил Волжский, выходя сам и выводя своих спутниц из элегического транса, – нельзя не воздать должное и нашему былинному народному герою: поднять и не уронить мужское достоинство под топором палача способен воистину настоящий молодец…
3
Приблизительно такие экскурсы-посещения в эмоциональный мир женщины, изголодавшейся по духовному теплу и общению, совершал Максим. Вот почему Надя Книппер в отчаянии позвонила ему, едва жизнь её подруги оказалась у роковой черты.
Волжский, лично не знавший Жиля Дюбуа и знакомый с его женой лишь заочно – по ее выступлениям с китами, но наслышанный о них из сообщений масс-медиа, после непродолжительного раздумья дал согласие на участие в проекте по спасению Элизабет. К вечеру он прилетел на собственном аэроболиде с другого конца планеты в мельбурнскую клинику и провел первый сеанс. В тишине больничной палаты, в присутствии Нади и врача-психотерапевта Бьорна Сандстрёма, он «вживую» рассказывал Элизабет о наиболее занимательных казусах из своей богатой репортерской биографии. Затем переключался на трогательные психологические этюды.
Максим очень старался. И не потому, что молодая женщина понравилось ему внешне. Хотя и последнее также присутствовало. Она, сама того не ведая, изначально «намертво» зацепила его тем, что так жертвенно поклонялась и оказалась столь ранимо верна суженому своему.
Ведь пустышками-красавицами Волжский был пресыщен пуще всякой меры: как ребёнок, которому родители насильно вливают в рот большущую ложку рыбьего жира. А вот такая глубокая женская натура, что нуждалась бы именно в простом нижегородском парнишке Максимке, а не в раскрученном репортёре, ему никогда не принадлежала. И Волжский заглотил «наживку» до самых потрохов. Отрешённая спящая красавица словно сообщила его жизни новый смысл.
На следующий сеанс журналист принёс ночной светильник с автономным источником питания, стилизованный под забавного сверчка-светлячка (купленный по случаю в Авиньоне). От уютного зеленовато-матового света казённая палата заиграла домашними и одновременно сказочными оттенками…И начался второй вечер рассказов Максима Волжского, как некогда тысяча и одна ночь Шахерезады.
Элизабет лежала в постели недвижимо, свернувшись в клубочек, точно дитя в утробе матери, как в единственном и чудном оазисе, где можно забыться от мучительных мирских забот. И что-то не наблюдалось признаков того, чтобы душевные порывы модного экстрасенса-ритора проникали за её телесную броню. Максим и сам сознавал это, ощущая некую фальшь в собственных словах, направленных по привычке как бы в аудиторию, в эфир, а не на милый сердцу объект. Да и присутствие доктора и Нади его сковывало, придавая беспрецедентному общению некий официоз.
В третий свой приход Волжский убедил «лишних» удалиться. Оставшись с Элизабет наедине, он пристально посмотрел на женщину-загадку. Она лежала в характерной для неё позе: съёжившись в «калачик», точно маленькая девочка, сперва разметавшаяся во сне и отбросившая одеяльце, а потом, замёрзнув, подтянувшая коленочки к самому подбородку. Ночная лампа озаряла её волшебным изумрудным сиянием, невесомо играя бликами в пушистых волосах, и создавая вокруг неё необыкновенный мистический ореол. За период болезни, от внутреннего огня страданий, личико красавицы похудело и осунулось. Она стала похожа на растерявшуюся, беспомощную симпатичную лисичку, загнанную по воле злобных охотников-обстоятельств с двуствольными ружьями в глухой тупик.
И тут Максима захлестнул неукротимый, неконтролируемый поток нежности, перевернувший в нём всё сокровенное вверх тормашками, снизу-доверху и сверху-донизу, заставивший попуститься загодя приготовленными историями, общественными условностями и профессиональным долгом. Нечаянный мессия помнил лишь то, с кем свела его судьба. И тогда он не заговорил вовсе, а принялся бережно и трепетно укутывать Элизабет собственными чувствами, сожалениями, переживаниями, стучась к ней и втягивая её в атмосферу, с избытком насыщенную страстью, желаниями и неутолённой жаждой бытия. Будто это ему, пышущему эликсиром бодрости здоровяку, а не ей, носимой ветром невзгод былинке, стало до одури плохо. И его покатило и понесло, понесло и покатило куда-то в даль на сей эмоциональной волне.
– Светлячок мой в ночи!…Комочек мой пушистенький!…Девчушечка моя бедненькая и неразумненькая!…Бедолага ты моя!…- обращался он к Элизабет прерывающимся от волнения голосом. – Я знаю, что ты тысячу раз права и весь мир тебе не указ. Отныне нет в сей юдоли печали того, кто был бы достоин тебя. И потому ничто тебя не в силах удержать здесь…Однако знай, просто знай, всего лишь знай и ведай, что прозябает на свете совершенно ничтожный и никчёмный Максимка с Нижегородчины, который только-только нашёл тебя и очень-очень боится потерять!…Которому без тебя станет совсем худо. Совсем одиноко, тоскливо и бесприютно…Который нуждается в тебе даже необоримее, чем то, когда тебе не нужен никто…
Который…, – прогоняя горловые спазмы, хватал несколько глотков воздуха Максим, – …никогда не видел цвета и сияния твоих глаз и…Упаси Боже! наверное, не будет ослеплён их чарами…Но так бы хотелось хоть разочек заглянуть, окунуться в них, а затем – хоть в геенну огненную!…Который никогда не слышал твоего смеха, твоего голоса, твоего повеления, пусть даже ты прогонишь им меня…Который никогда не ощущал атласную шелковистость твоего запястья. Я мог бы прильнуть к нему сейчас, но ведь ты не позволила того мне…Да, скорее всего, и не разрешила бы вовек…Который никогда не сможет донести до тебя эти глупые пылкие, но неуклюжие комплименты. Пускай даже ты всего лишь пренебрежительно отмахнёшься, оценив их банальность и тривиальность…
О-о-о! Теперь не просто стройные цветистые лапидарные фразы звучали из уст баловня Фортуны, включившегося в терапию «из спортивного интереса». То были настоящие искренние признания в любви, преисполненные экспрессии и вдохновения, чувственности и проникновенности, напора и темперамента. И когда час спустя Сандстрём и Книппер вернулись в палату, они застали Волжского совершенно взмокшего и взмыленного, исступленного и измождённого, вымотанного донельзя, однако с горящим взором, пронзающим любые преграды и устремлённым в некое иррациональное потустороннее измерение.
По окончании пятого, беспрецедентного свидания Максима с Элизабет, Сандстрём остановил Волжского в коридоре:
– Извините, должен вас уведомить. Я зафиксировал это раньше, да опасался преждевременно…Как это у вас в Московии? Сглазить?…Да-да, сглазить. Так вот, перед вашими визитами у Элизабет учащается сердцебиение, активизируется электрическая активность головного мозга и другие процессы жизнедеятельности. Симптоматика и динамика исключительно положительные.
В середине девятого свидания двух «душевнобольных» Элизабет впервые открыла глаза, оказавшиеся серо-голубыми. Она долго молчала, как умолк и её визави, и, наконец, удивленно спросила ломким неокрепшим голосом: «Вы – Максим Волжский?».
– Если позволите, то для вас я – Максимка с Нижегородчины, – склонив голову, почтительно ответил тот.
С того вечера Элизабет мучительно и долго, но стабильно пошла на поправку. Её встречи со «знахарем» ещё некоторое время продолжались в рамках «целебных процедур»…А спустя два года они стали мужем и женой. Да и могло ли быть иначе, если каждый из них подарил избраннику новую жизнь?
Несмотря на то, что влюбленная парочка старательно скрывала семейный статус от сторонних глаз, вездесущие папарацци вынюхали и разнесли сенсационную весть повсеместно, в додуманных ими подробностях смакуя сказочно-лубочную легенду об исцелении, превратившуюся в былину о чудесной любви.
Впрочем, с того момента рейтинг передач Волжского начал неуклонно снижаться. Да и могло ли быть иначе, если прежде любая дама, хотя бы абстрактно, хотя бы в мечтах, могла представить Максима в качестве кавалера, то отныне даже иллюзорные грёзы канули в реку забвения. Подлило воды в затухающий костер популярности и то, что Волжский настырно принялся подключать к участию в фамильной программе жену.
На голографическом небосклоне, как астероиды, возносились свежие сверкающие имена. И Максим, в поисках вспышки общественного интереса, самолюбиво прикусив губу, отправился в сверхопасную экспедицию на Эстерраду вопреки мольбам Элизабет.
4
Вот возвращения какого человека ожидала верная жена, притаившись у окна особняка, расположенного в фешенебельном районе Москвы на Рублевском шоссе.
Романтическая развязка с «воскрешением» Максима неслыханно подогрела интерес публики и создала невиданную интригу. И сегодня, несмотря на относительно ранний час и будний день, за оградой обширного парка, окружавшего трехэтажную виллу Волжских, вовсю толпились любопытные, заполнившие прилегающую местность. Уж на что избалован и высокомерен столичный бомонд, ан и его вывело из равновесия, неведомо как получившее огласку, извещение о прибытии звезды экрана из военного госпиталя.
Куда только подевались апломб и заносчивость «столичных штучек»? Ведь каждый из пришедших понимал, что их поведение – явный моветон и «не комильфо». Что праздное любопытство простолюдина – явление, отжившее своё ещё в ХХI веке. Бесспорно понимал и, тем не менее, стремился пробиться поближе к ограде и занять место поудобнее. Ажиотаж оказался беспрецедентным.
Элизабет, не переносившая навязчивости и самозваного внимания, ощутила, что по телу пробежал неприятный холодок нервозности. «Яблоку негде упасть!» – подумала она, окинув взглядом толпу, с трудом сдерживаемую редкими секьюрити, а также многочисленными силами правопорядка и спецроботами, к которым беспрерывно прибывало и прибывало подкрепление.
В половине одиннадцатого на лужайку перед особняком бесшумно приземлился военный аэроболид. Элизабет выбежала навстречу с непроизвольно навернувшимися слезами, и лишь тогда, лишившись укрытия надежных домашних стен, ощутила в полной мере отнюдь не семейный магнетизм обстановки. На неё обрушилось сдавленное дыхание и хрип миллионной толпы. Её жадно и изучающе «лапали» тысячи тысяч глаз. Её, вопреки сиянию солнца, заливавшему округу, ослепили блицы несметного количества фотоаппаратов и отблески видеокамер и биноклей. И в воцарившейся на миг, оглушающей почти что тишине, противоестественными и варварскими выхлопами звучали реплики уймы наймитов-репортеров, комментировавших малейшее её движение.
Сотня метров до аэроболида дались Элизабет тяжелее, нежели для новичка марафон. Приближаясь к нему, она различила четыре мужских фигуры, сошедшие одна за другой из летательного аппарата. Двое из них были в форме офицеров, третьим следовал невысокий полноватый невзрачного вида мужчина с рябоватым лицом и залысинами. Последним показался сам Максим. Отчего-то слабость тотчас овладела Лиз: она в открытую заплакала, перешла на шаг и едва сумела протянуть Максиму руки. Муж, визуально практически не изменившийся, крепко-крепко обхватил её и принялся жадно и жарко целовать.
Увидев кумира женщин, орава охнула и разразилась приветственными криками и бурной продолжительной овацией, от которых планета частично изменила свою орбиту, в московском планетарии рухнул свод, а на легкоатлетических соревнованиях в Лужниках мировой рекордсмен по спринту Джон Бенсон допустил фальстарт, приняв долетевшие черт-те знает откуда аплодисменты за выстрел стартёра.
Особенно же надсажалась репортерско-журналистская братия, способная беспардонностью и цинизмом ввести в смущение кого угодно. От их обнажённо-откровенных реплик даже видавшие виды вороны замертво грохались с деревьев. Какой-то безымянный зевака, припёртый к забору, держал на поводке краснозадую макаку. Так даже у данного бедного антропоморфного дриомутанта от реплик продажных писак морда залилась краской стыда пуще, нежели гиперимировано-багровые припухлости тех её уст, которыми животина никогда не говаривала на обезьяньем языке.
– Несомненно это он! Он!…Максим Волжский!…- взахлёб верещал один из хроникёров. – Внешне он практически не отличим от подлинного Максима Волжского, сгинувшего на Эстерраде.
– Да, это тот самый Максим Волжский!…И не тот самый Максим Волжский!…- соглашался и, одновременно противореча самому себе, не соглашался с собратом по перу корреспондент, державший в руках микрофон компании Си-Би-Си. – Вы взгляните, насколько ненасытно он лобзает Элизабет!…Где его хвалёная выдержка? Где его знаменитая самоирония и некая аристократическая отстранённость от суеты сует?…Куда подевались его безукоризненные манеры и светский лоск?…Да-а-а, операция всё же не прошла бесследно!
– Повернитесь в сторону Элизабет!…Не прогадаете!…- захлёбывался слюной праздного интереса третий. – Про неё весь мир глаголил, что не сыскать верней супруги, чем она. И что же? И каковы же те гримасы и парадоксы, что выделывает с ней провидение? Судите сами: сумев не изменить Жилю Дюбуа, она трансформировалась в миссис Волжскую. И, пребывая в постоянстве к памяти последнего, Лиз пред очами почтенного общества принимает возмутительные знаки внимания от дублёра мужа. Вот и растолкуйте мне теперь, что есть на самом деле преданность, и что есть предательство?
– Максим и Лиз в сопровождении почетного эскорта из двух офицеров и лысоватого крепыша скрываются за дверями особняка,- выдавал «пулемётные очереди» ещё один представитель «древнейшей из профессий». – Ах, как жаль, что мы с вами, уважаемые зрители канала Би-Би-Би, не в состоянии преодолеть сей предел легально! Но мы смеем преодолеть его иными способами. Сами не маленькие и понимаете, где сейчас эпицентр событий…Ну да ничего: мы будем держать вас в курсе всех новостей. Оставайтесь с нами. Смотрите и слушайте Би-Би-Би, и вы будете есть вместе с Максимом и Элизабет, отправлять естественные надобности вкупе с ними, и ложиться с ними в одну постель! Потому что Би-Би-Би – лучший канал во вселенной!
5
Укрывшись от назойливой публики в домашней цитадели, Элизабет облегчённо вздохнула. Чуть отстранившись от Максима, который неотрывно прижимал её к себе, она указала гостям на кресла, установленные в просторном холле, предложив располагаться.
С этого мгновения и начались более чем странные вещи. Высокий темноволосый офицер шагнул к ней и отрекомендовался:
– Полковник Военно-космических сил Дино Массари. Вместе со мной прибыл майор медицинской службы Джордж Зиглер. – И он кивнул на своего спутника. – Прошу прощения, сударыня, но имеется настоятельная необходимость, чтобы вы, я и Джордж конфиденциально переговорили по крайне важной проблеме, ставящей всех нас в затруднительное положение.
Элизабет с тревогой, непонимающе подняла лицо к Максиму. Тот нехотя разомкнул объятия и молча шагнул в сторону. Собственные действия он ни коим образом не растолковал, а лишь с досадой развел руки, как бы говоря тем самым: «Ничего не попишешь, дорогая моя, придется перетерпеть эдакую бестактность».
Хозяйка пригласила военных подняться на второй этаж, в кабинет, а Максим и приземистый веснушчатый незнакомец остались в холле. Разместившись в кабинете, Массари поручил Зиглеру выполнить ответственную миссию.
– Дело вот в чем, сударыня, – медленно, как бы все ещё размышляя и не приходя к окончательному резюме, приступил медик. – В процессе социально-биологической репродукции вашего мужа…Максима Волжского…произошла нелепая и донельзя непредвиденная случайность…М-м-м…На биологический субстрат вашего мужа, конкретно – на кору и подкорку его головного мозга, была ошибочно записана социальная информация некоего Макса Штирнера – конструктора-механика, тоже члена экспедиции на Эстерраду. И наоборот, на матрицу Макса Штирнера занесли интеллект Максима Волжского. Вот…Проще говоря, тело Волжского оказалось наделенным умом и памятью Штирнера. И наоборот. От переноса слагаемых сумма изменилась, извините за каламбур. Применил такую формулировку, чтобы прояснить диспозицию…Вот…
– …Слагаемое? То есть…Кто же из них…мой муж? – растерянно осведомилась Элизабет, не вполне совладав с собой.
– Ох, сударыня! Если бы я ведал…, – с извиняющейся улыбкой пояснял Зиглер. – Вероятно, кроме вас никто не вправе дать решительный ответ на данную дилемму.
– А…А что они сами говорят? – продолжила расспросы ошеломлённая женщина.
– Они оба говорят, что любят вас. Каждый из них желал бы стать…или, точнее, остаться…или продолжать быть…Не нахожу подходящего выражения. Словом, всякий из них считает себя вашим супругом.
– Но почему же произошла эта ошибка?!…Да что же это такое?!…Волосы дыбом! Вам ничего доверить нельзя!…А ведь речь идет о судьбе!…О судьбах!…- внезапно сорвалась на выкрики обычно выдержанная Элизабет. – Кто?! Кто допустил такое? Кто виноват? Я буду жаловаться в эту…Военно-Космическую Комиссию! Вам ничего доверить нельзя!…Ветеринары! Нет! Как это…Коновалы, вот вы кто! Вам только роботам гайки крутить!
Военные, поникнув головами, терпеливо и безропотно сносили женский праведный гнев, изливавшийся на них. Наконец хозяйка дома стихла.
– Виновные, сударыня, уже наказаны и отстранены от творческой деятельности на два года с последующей переэкзаменовкой и тестированием, начиная с первой ступени квалификации,- опасливо пробормотал Массари, выкладывая на журнальный столик перед Элизабет какие-то бумаги. – Вот материалы служебного расследования.
– Непредсказуемый технический сбой, – вступил в разговор Зиглер, видя, что Элизабет молчит.– Как говорят компьютерщики, сработала флуктуация. Запись велась с двенадцати баз данных сразу на двенадцать объектов…то есть, пациентов. Причем команды с пульта были поданы адекватные. Однако внутри коммуникационных систем имел место сбой. Этим…
– Ну, хорошо, – в нетерпении оборвала военного медика собеседница. – Как вы говорите, сработала флуктуация. Ну, так надо было сделать нормально. Продублировать, что ли…
– Видите ли, сударыня, – крайне терпеливо принялся растолковывать Зиглер, – есть правовые аспекты данного вопроса. В XX веке плод из утробы матери обретал все права человека только с момента рождения. В XXI веке – с двухнедельного возраста зародыша, потому что с этого периода стало возможным выявить и устранить совместимые или несовместимые с нормальным развитием генетические дефекты. В наше время и в нашем случае – с момента окончания записи. То есть, клон Волжский и клон Штирнер, скажем так, получили полноценное и решающее право голоса. Стали дееспособными субъектами. И если новый субъект с обликом Штирнера и начинкой Волжского согласен на перезапись, то его оппонент – категорически против. Более того, он возражает и на использование его нынешней внешности кем-либо ещё. На что имеет право.
Надобно не упускать из вида второй аспект, – устало потёр лоб майор. – В процессе первичной социально-биологической репродукции общие отклонения от оригинала составляют до 10 процентов. Даже наиболее простое – телесное воспроизводство – и то не обходится без деривации…
– Да-да! – огорчённо перебила Элизабет врача, – У Максима прежде на правой щеке была родинка, а сейчас её там нет.
– Именно, – подтвердил Зиглер. – А интеллектуальные, поведенческие и тому подобные параметры страдают еще более выражено. И если же допустить повторную репродукцию, то уровень погрешности возрастёт. Это означает, ни много ни мало, что перед нами – новая личность. Ведь между людьми гораздо больше общих черт, нежели различий.
– Зачем же вы обоих привезли? – возмутилась Элизабет. – Мне нужен настоящий Максим! Один из них, извините, лишний…
– Тем не менее, вашим мужем считают себя оба, – вновь включившись в разговор, склонил голову в почтительном полупоклоне Массари. – Само собой, прерогатива выбора принадлежит исключительно вам, сударыня. Как и отклонение обоих кандидатов. И тот, и другой уже приняли на себя обязательство принять любой ваш вердикт.
– С трудом, но я воспринимаю тот факт, что оба считают себя Максимом, – расстроено сдавила виски пальцами Элизабет. – Однако, почему оба считают себя моим мужем?
– С тем, у кого внутренний мир Волжского – всё понятно, – принялся толковать Массари. – А вот что касается второго…Скажем так, красавца Волжского, то на его мироощущение влияет новая соматическая субстанция – тело. Иначе говоря, каждая его клетка помнит вас на подсознательном, прошу прощения, на животном уровне. А в его сознании вы были ещё до космической экспедиции. Согласитесь, трудно найти на Земле мужчину, заочно не знакомого с вами.
– А уж когда они увидели себя в зеркале после операции, – сокрушённо покачал головой Зиглер, – то испытали натуральный шок: один из них – в чём-то положительный, другой…Дальше было, как было…Переосмысление далось не просто каждому из них. И вот, они оба здесь…
6
Не успело минуть и двух дней, как дошлые газетчики и прочие проныры из пишущей и комментирующей когорты прознали о невероятном «бермудском треугольнике», грозящим разверзнуться прелюбопытнейшими для них и обывателей катаклизмами. И обоим Максимам, как то принято в цивилизованном обществе, пришлось перед ними «держать ответ».
Правда, полноватый и с залысинами кандидат в мужья (его в Московии ядовито прозвали «инженер Карасик» по аналогии с героем повести Льва Кассиля), снизошел до общения только после достижения джентльменского соглашения с масс-медиа, что всех их, и прежде всего Элизабет, оставят в покое.
На краткую импровизированную пресс-конференцию, состоявшуюся на лужайке резиденции, собрался сонм аккредитованных по данному случаю журналистов. Все ведущие каналы организовали прямые трансляции с места события. Первым на животрепещущую тему, «по праву», высказался тот, кто изначально воспринимался в качестве «взаправдашнего» Волжского. Ведь встречают – «по одёжке».
– Я очень люблю Элизабет, – делился ощущениями красавчик. – Постоянно думаю о ней. Она для меня – больше, чем жизнь. Мы договорились…э-э-э…с конкурентом, что выбирать будет она. Всем ведомо, что Максим Волжский всегда был счастливчиком. Верится, что везунчик – перед вами. Хотя, не скрою, ожидание меня очень напрягает. Лиз не прогадала бы со мной. Мне есть чем…это…дополнить её. Вместе мы вернём наше счастье!
Глаголящему внимали с задержкой дыхания. Но стоило ему умолкнуть, как скопище комментаторов от средств массовой информации рассыпалось в предварительных оценках.
– Очень много от лощёного денди Максима Волжского и ничтожно мало – от высоколобого интеллектуала Максима Вожского, – вещал, практически облизывая микрофон, словно эскимо, корреспондент компании Би-Би-Би.
– Это он, и это…- не он! – умело прерываясь в паузах и расставляя акценты, истошно вопил спецкорр канала Т-7. – Такое впечатление, что внутрь торта «Мадам де Люли» засунули пареную репу.
– Мы отвыкли, отвыкли от него! – кричал какой-то малый, невидимый в кишащей толпе. – А он отвык от самого себя. Создается впечатление, что смотришь на давно изученный объект, встав на уши.
Однако половина женщин Земного шара, восприняв органами чувств знакомый силуэт, вызывающий ощущение сладкого, услышав полузабытый мужественный баритон, на чувственном уровне без промедления опознали «своего» Максима, и от экстаза банально попадали в обморок. На логический анализ сентенции их «душки» они уже не были способны.
Постепенно дикий гвалт стих, и на авансцену актуального действия выдвинулся невысокий лысоватый мужчина с рыжеватым лицом.
– Судари и сударыни! – заговорил он невыразительным надтреснутым тенором. – Мы – цивилизованные люди. Искренне надеюсь, что этические нормы, воспитание, чувство такта не позволят нам с вами проявить бесцеремонность и вторгнуться в сугубо интимную сферу человека, поставленного волею судеб перед сложной дилеммой. Разумеется, вы поняли, что я имею в виду Элизабет. Убедительно прошу вас проявить максимальную сдержанность в известном вам деликатном вопросе. В личном плане я дал себе зарок в том, чтобы эта достойнейшая из женщин сделала свой выбор, по возможности, с наименьшими переживаниями, свободно, без малейшего давления извне, в соответствии с внутренними убеждениями и волей. Благополучие Элизабет – превыше всего! И ради того, коли понадобиться, я всегда готов, чего бы это мне не стоило, беспрекословно и незаметно удалиться за пределы зоны её интересов.
Эх-ма! Эти бы сетования да Богу в уши! Увы, видимо Всевышний не расслышал их, или же был не на стороне второго претендента, ибо бумажные пачкуны и пакостники эфира немедля рассыпались в очередной порции мерзких суждений, намекая на то, что с такой внешностью ему бы лучше пугать непослушных детей вместо традиционного дяди Стёпы милиционера. Или податься на пищекомбинат, чтобы от его физиономии быстрей скисалось просроченное молоко.
После той достопамятной пресс-конференции сообщество женщин раскололось на два непримиримых лагеря. Подавляющее большинство из них горой стояло за «фактурного Максима». Малая часть – «за плешивенького», жалеючи его как безвинно потерпевшего страдальца. Одновременно те и другие одинаково рьяно отправляли через Интернет месседжи обоим Максимам, готовые пригреть и утешить симпатию, ежели та, окажется незаслуженно отвергнутой Элизабет.
Мужчины же в ничтожной степени остались неравнодушны к исходу «раскрученного конфликта». Впрочем, даже и при том они скорее проявляли живое любопытство, нежели горячее деятельное участие:
– Непостижимы помыслы твои, Господи! – насмешничал безымянный любитель домино, забивая «козла». – Лизок, при известном желании, заимеет третьего по счёту муженька, и при том прослывет целомудреннейшей из женщин! Разве нам бы такое спустили?
– Более того,- вторил ему собрат по хобби, делая «рыбу», – при известной ловкости она заполучит юридические и моральные основания к тому, чтобы захомутать обоих простаков. И ведь не возразишь!
И мужское застолье разражалось скабрезным хохотом, от которого воробьи с перепугу давились хлебными крошками.
И уж на что обычно безукоризненно корректная Надя Книппер, так и она не сумела соблюсти нейтралитет и правила приличия. Утонченная эстетка, пообщавшись на правах подруги в узком кругу с соискателями на «руку и сердце» Элизабет, проанализировав «расстановку фигур», как-то шепнула подруге при расставании: «Надумаешь избавиться от Карасика, дай знать…Я его приберу. Куда ж его девать? Всё-таки что-то не совсем чужое».
Скучающим было занятно. Скучающим было интересно. Они терзались надвигающейся развязкой. Они изнывали и томились в предвкушении последних новостей из «замка Пандоры на Рублевском шоссе». И при том решительно терялось из виду то, что в пресловутом «замке» загнанным мышонком забилась в уголочек отнюдь не светская львица и холоднокровная красавица, а неискушённая, растерянная, слабая и …живая и любящая женщина. Что мятущаяся и смятенная душа её безнадежно и беспомощно бьётся в безысходности, подобно сердечку ласточки, застигнутой хватким птицеловом. Что глубоко запрятанные сомнения и противоречивые чувства её больно пульсируют, изливаясь постепенно иссякающим гейзером, подобно крови из аорты смертного существа, распластанной жестоким ударом лезвия опасной бритвы.
7
До вынесения окончательного вердикта хозяйка разместила соискателей её расположения в противоположных концах особняка с тем, чтобы не нарушался принцип равенства. Но, несмотря на стремление к беспристрастности, неловкость случилась тотчас.
В комнату, куда она ещё только вознамерилась поселить курчавого красавца, понадобилось отнести журнальный столик. И Элизабет, забывшись и не подозревая подвоха, крикнула: «Максим!». Вышло как в оперетте «Летучая мышь», когда в одном из эпизодов на зов персонажа прибегают обе Эммы: и дражайшая жена, и любимая одноименная собака. Так и к Лиз примчались оба претендента, часто дыша от спринтерского рывка.
Во избежание дальнейших недоразумений, Элизабет, розовея от смущения, всё же вынуждена была просить мужчин, чтобы те, до прояснения ситуации, выбрали себе новые имена. «Спринтеры», бормоча извинения и пожимая плечами, в тягостном раздумье удалились восвояси. Через некоторое время откликнулся Максим-высокий, уведомивший, что отныне он для хозяйки Борислав, то бишь «добывающий славу в борьбе». Тут же он выразил надежду на то, что избранная условность – ненадолго. Крепыш Максим остановился на имени Яков, означающее «второй по рождению». С тем и зажили.
Разум Элизабет будто бы раздвоился. Встречаясь утром, за завтраком, с Бориславом, она с просветленным изумлением внутренне восклицала: «Максим!».
И сталкиваясь с ясным взором его глаз, характерной полуулыбкой-полунасмешкой, вслушиваясь в уникальный баритон, она внутренне уговаривала саму себя: «Да это же Максим! Максим!». И сопровождая испытующим взглядом его энергичную походку, сличая его атлетичную статную фигуру с той, что подспудно хранилась в её памяти, заколдованная леди убеждала свое внутреннее «Я»: «Ну, поняла? Успокоилась? Убедилась? Больше не сомневаешься?…Наконец-то!».
И в период его хлопот по дому, она незаметно вдыхала родной терпкий мускатный запах пота, исходивший от него, и превращалась на мгновение в счастливицу.
К плюсам и преимуществам этого нового Максима, по сравнению с прежним, прибавилось то, что он мастерски готовил такие блюда! – закачаешься и пальчики оближешь! Проснувшись, Элизабет едва успевала привести себя в порядок, как её уже ждал изысканно накрытый стол с деликатесами. И таким образом феерическое утро плавно перетекало в день, а затем – в вечер, которые в равной степени были напитаны вниманием и предугадыванием малейших её пожеланий и эфемерных капризов.
И в дом уже не требовалась прислуга, и не текли краны, и безотказно функционировала техника, и бесшумно работали двери на фотоэлементах и кондиционеры на квантах, а также послушно действовали роботы, дотоле (до последней космической экспедиции) злостно ломавшиеся.
Благим переменам надлежало бы благосклонно внимать и только. Ан нет…Если бы Борислав оказался ещё и глухонемым – цены б ему не было! Однако он имел несчастье открывать рот, из которого водопадом вытекали банальности и избитые житейские штампы. И оттого тут же стремглав высовывалось рефлексирующее «Я» Элизабет, недоуменно вопрошавшее: «Полноте! Да Максим ли это?!». И настороженность росла, росла и увеличивалась от рассвета к закату, по мере живого общения с новоиспечённым Бориславом. Ах, если бы с ним всегда было утро!
И наоборот, допивая утренний кофе, Лиз исподтишка, исподлобья следила за лысоватым крепышом, и вся её женская натура восставала против него: «Нет! Нет!…Нет!…Только не это!» Ведь не к этим рябоватым щекам она припадала некогда своим пылающим лицом. Да не этим же рукам с конопушками она отдавалась в полузабытьи, от наслаждения и упоения покидая явь и переходя в запредельный, запороговый мир ощущений. Ну не эту же аляповатую голову с залысинами она страстно целовала и прижимала к груди. Ну не этому же неказистому мужичку она тайно поклялась себе самой и дала добровольную подписку перед Богом в вечной преданности и любви…
И невзрачный Яков шестым чувством улавливал невольную неприязнь Элизабет. Он «прятал глаза», прикрывал руки салфеткой, старался сжаться и уменьшиться в размерах (хотя куда уж дальше-то?). В отличие от Борислава, державшегося раскованно и непринужденно, Яков был страшно зажат. Всем внешним видом он поневоле давал понять любимой женщине: “Сам вижу, что я здесь чужеродный элемент. Примак-пристебай и непришей к кобыле хвост…Погодите чуточку, и ближайшей «вечерней козой» я отправлюсь отсюда, как Емелька на печи, в таёжный удел, навсегда избавив вас от собственного неуместного присутствия».
Однако ж стоило Якову заговорить, а Элизабет перетерпеть начальные фразы, произнесенные чужим скрипучим голосом, и вдуматься в смысл сказанного, как ретроспектива женского ума и подсознания начинали оживать и тянуться навстречу наружно столь незнакомому существу. Ведь столь захватывающе остроумно интересно и «вкусно» рассказывать, да ещё в незабываемом лапидарном, образном, выразительном стиле, мог исключительно Максим.
Или же, в нечаянной беседе, возникшей «на бегу» где-нибудь в коридоре, Яков, забывшись, называл её сокровенными именами: «Элли…Лисёнок…» И сразу же, опомнившись, обрывал диалог на полуслове и густо багровел, приобретая ещё более несимпатичный вид. А Элизабет, от прорезавшегося прошлого, разом охватывали истома и дурной озноб – до длительного замешательства, до потери речи, до острого приступа мигрени.
Или же этот неприглядный мужчина, по стечению обстоятельств оказавшись с ней тет-а-тет, ненавязчиво и как бы невзначай осведомлялся про то, «как поживает небезызвестное рубиновое сердечко».
Упомянутую Яковом вещицу когда-то изготовили по заказу Максима Волжского, который сам в делах практических был неумехой, но зато грандиозным выдумщиком. Изделие представляло собой золотой перстень с рубином в виде сердечка в оправе. Внутрь камешка, олицетворявшего человеческую страсть, инкрустировали крохотный метроном, издававший сорок девять ударов в минуту – частота сердечных сокращений Максима в состоянии покоя.
Это был любимый подарок любимого мужчины. И когда тот, очертя голову, бросался в очередной авантюрный вояж, с ней оставалось его сердце. С собой же Максим непременно забирал другой талисман – камешек, отбивавший ровно шестьдесят пять ударов за шестьдесят секунд – имитация сердцебиения возлюбленной. В той церемонии для них заключалось величайшее семейное таинство. И Максим свято верил, что пока оберёг с ним – неотвратимое не случится. Однако то кольцо навсегда осталось захороненным там, на Эстерраде…
И в результате к вечеру восприятие Элизабет менялось: она всматривалась в некрасивого Якова, и сквозь его черты для неё неявно, но проступал облик человека, которого она утратила. И всё упорнее преследовало видение, что там – Максим, что его заточили в чуждую оболочку, и он бьётся и не в состоянии вырваться из тягостного плена, словно неродившийся птенец из скорлупы. Ах, если бы с Яковом всегда был вечер!
Но затем наступала беспокойная одинокая ночь, которую сменяло новое утро, и бездна мучений и сомнений Элизабет начинали очередной суточный забег. И так продолжалось дни и недели, а определенности и светлого прозрения никак не наступало и не наступало. Запутанность отношений змеиным ядом травила её. Лиз похудела, побледнела, личико её осунулось и вновь стало напоминать мордочку прехорошенькой лисички, испуганно забившейся в дальний куточек клетки от наглых и нахрапистых посетителей зоопарка.
Доктор Сандстрём, наблюдавший её, с каждым днем чаще и чаще хмурился и недовольно качал головой. А однажды, проведя углубленное обследование Элизабет, он пригласил Борислава и Якова в холл на мужское рандеву. Там врач объявил мужчинам, что их влияние пагубно сказывается на самочувствии Элизабет. И если тенденция сохранится, он вынужден будет ставить вопрос об удалении их от пациентки.
8
До нравоучения доктора Сандстрёма Борислав и Яков вели себя, как Чичиков с Маниловым: делая своё дело, они учтиво уступали место друг другу «пред вратами рая» – спальней Элизабет. Повадки непримиримых противников изменились в мгновение ока, лишь только до них дошло, что наступил кульминационный момент. Получив нотацию от врача, они моментально превратились в Ноздрева и Шарикова, сцепившихся в удушливых объятиях.
Теперь уже Яков, опережая Борислава, вскакивал ни свет ни заря и неумело готовил для Лиз утренний кофе. И уже он, преодолевая стыд, доставлял к запретной спальне на передвижном столике горячий ароматный напиток и печенье. Там Яков стучал в дверь и, не переступая порога, закатывал завтрак внутрь. Затем желал невидимой и истомленной сном обитательнице будуара доброго утра, и стремглав ретировался.
Борислав тоже не дремал, и при всякой оказии пытался развлечь Элизабет, излагая незатейливые истории косноязычным органом речи, ежесекундно запинавшимся о наукообразные термины, сложные обороты и несогласованные окончания в словах.
Нараставшая грозовая атмосфера внутри любовного треугольника, крайнее утомление Элизабет, чреватое нервным срывом, резкая активизация деятельности противоборствующих сторон недвусмысленно свидетельствовали в пользу того, что искомый момент истины уже не просто недалек, а топчется у порога, выгадывая критический случай…
В то промозглое сентябрьское утро солнце не заглянуло в окна обитателей особняка – его наглухо заслонили зловещие, чернильного цвета тучи, обильно кропившие холодным дождем землю ночь напролет. Надо всей Московией было сумрачное небо. Мгла властвовала повсеместно.
Темно и тихо, словно в подземелье, было и в доме. Между тем один человек, наперекор природе, бодрствовал. Непоседой оказался Борислав. Он споро сварганил кофе и сейчас спешил с ним к Элизабет. На сей раз завтрак он не катил, как обычно, на столике, который оставлял сразу за дверями спальни. Напиток и печенье располагались на подносе. Борислав, памятуя о том, что Элизабет особенно любезна с ним именно в утреннее время, рискнул. Он впервые шагнул за запретный порог. Он ловко проник в спальню, поставил на дамский столик поднос и неслышно присел на краешек кровати, где сладко почивала в предрассветных грезах «виновница» раздора.
Элизабет проснулась от того, что кто-то негромко кашлянул и положил мучительно знакомую горячую ладонь на её занемевшее прохладное запястье. Она открыла глаза и распознала в полумраке лицо…то ли Борислава, то ли Максима. И расплывчатый, как мираж, призрак оказался столь долгожданным приятным, что она не отняла своей руки, а позволила знакомому незнакомцу поцеловать её в щеку, в губы, в шею и скользнуть к ней под одеяло, а затем – под просторную ночную рубашку…
Элизабет, конечно же, грезила тем, чтобы вновь очутиться в Максимовых объятиях, в незабываемой атмосфере обожания и умиротворенности. В ней она ощущала себя маленькой девочкой, утопающей в душистом бархате земляничной поляны, залитой теплым солнечным светом. Здесь на неё нескончаемым дурманящим потоком проливалась чарующая музыка признаний в любви: исключительных, неповторимых, выразительных, одухотворенных, ни на что не похожих и несущих в себе вечность…Здесь без утайки открывалось ей одной, что значит для мужчины любимая женщина. Да быть может, ради таких мгновений забытья она и родилась?!
Трепетное состояние двух любящих сердец Максим Волжский некогда выразил в двух строфах:
Обнимут Лиз слова мои,
Как две руки огромные!
Подхватят, как поток реки,
Красивые и томные!
Их повторять ты будешь снова,
При солнце или при луне,
И будет живо это СЛОВО!
Пока ты помнишь обо мне…
И Элизабет помнила, помнила, помнила эти вещие слова. И она отдалась знакомому незнакомцу, с нетерпением внимая каждому его движению, силясь услышать сквозь его прерывистые стоны вечно родное дуновение его откровений, божественную эманацию его молитвы преклонения перед ней, ради чего она и продолжала жить весь последний год…А их все не было!…Не было!!…Не было!!!…А они все не звучали!…Не звучали!!…Не звучали!!!…
Накануне Яков не сомкнул глаз допоздна. Ну не брал его сон, да и только! Потому и пробуждение произошло непростительно поздно. Зато в ночных фантазиях ему приснилось то, что и должно было привидеться. Еще не вполне отойдя ото сна, он вскочил с постели и ринулся в полутьме знакомым лабиринтом комнат и переходов. В дальней кладовой он отыскал старую добрую знакомую – ночную лампу-светильник в виде забавного сверчка. Он включил её и поспешил к заветному входу.
Прежде чем войти в спальню Элизабет, Яков постучал по косяку двери, а затем уже двинулся вперед, пытаясь говорить беззаботно, шутливо и свободно. Однако голос его, помимо воли и страшных усилий, всё же дрожал и прерывался от неуверенности.
– Светлячок мой в ночи!…Комочек мой пушистый!…- говорил Яков, сопровождаемый облаком изумрудного света. – Девчушеч…
И тут он обнаружил светоч своего счастья, оцепенело застывшим в постели с ненавистным везунчиком…В принципе Яков заранее подготовился к поражению – уж такой выпал расклад. И всё же увиденное потрясло его, как удар нечеловеческой силы по обнаженному сердцу. Ему, однако, достало самообладания на то, чтобы молча поставить лампу на столик и столь же безмолвно растаять в пространстве и времени.
Под проливным дождем Яков уходил в никуда. Ни звука жалости к себе и ни слова досады к кому бы то ни было, не сорвалось с его уст. Он уходил, как и подобает настоящему мужчине, унося горечь утраты светлой мечты глубоко в себе. Даже скупая толика слезинки не просочилась из его невзрачных глаз, ибо мужчине никогда и ни перед кем, даже и перед самим собой, непростительно проявлять недостойную слабость. Да и моросящий спутник ненастья весьма кстати заливал его, ещё более подурневшее, лицо. И лишь согбённая в диком тонусе нестатная и невысокая фигура Якова выдавала то, насколько непросто давалась ему показная невозмутимость.
9
Надя Книппер разыскала Якова на космодроме день спустя. Она присела рядом и, не глядя на него, вымолвила: «Элизабет плохо. Она на грани…Она хочет видеть вас. Надеюсь вы не станете сводить счеты с женщиной, совсем потерявшей рассудок в этой круговерти? Не без вашей милости, между прочим…»
И опять Яков, потерявший уже не только прежний голос, но и дар красноречия, вошел в заветную спальню и застыл возле Элизабет. Раздавленный и деморализованный ходом событий, он абсолютно не соображал что делать, как себя держать и что говорить…
Впрочем, от него ничего и не понадобилось. Измученная Элизабет взяла его руку с некрасивыми конопушками и крепко-накрепко притянула к своему прекрасному лицу, к своим запухшим от слез глазам.
– Я узнала тебя, Конопатенький мой! – сквозь всхлипывания, жалобно повинилась она. – Я наконец-то узнала тебя, верное и ненаглядное мое чудовище! Я ещё поцелую каждую твою веснушечку…Лишь прошу тебя, дай мне немножечко привыкнуть…Сейчас я так и буду лежать с закрытыми глазами, как тогда, в больнице, а ты говори, говори, говори…Ладно?…Любые глупости…Все равно лучше тебя для меня никого на свете нет…
И зажглась, и вспыхнула ослепительно ярким светом их звезда. И сияние её было видно отнюдь не с далекой планеты Эстеррада, а из домовитой уютной спаленки, помирившей и приютившей две заплутавшие, две заблудшие было души. И оказалось так славно, что лучи той звезды нашли единственно правильный адресат, а не затерялись в беспредельных просторах Вселенной.
