ФУРАШОВ ОЛЕГ
СКОЛЬКО СЕРДЕЦ У МУЖЧИНЫ?
(рассказ)
Воспитанник детского дома Тимофей Светлаков – в обиходе просто Тимка – сидел перед тумбочкой на краешке казённой кровати и старательно выводил буквы шариковой авторучкой на тряпичной кукле. Вернее говоря, то была не обычная кукла, а сшитая из лоскутов материи и набитая ватой самодельная фигурка медвежонка. Величиной всего-то с подушечку под иголки. Такие игрушки шили на уроках по домоводству старшеклассницы. Там же они «варганили», как выражался директор детдома Антон Иванович, и настоящих кукол (с какими «нянькаются» девчонки), и чучела глупых покемонов, и неуклюжих медвежат, и умильных пингвинов, и проворных зайчат, и хвастливых котов…
У одной из старшеклассниц – Светы Молчановой – Тимка и выменял задумчивого вида медвежонка. Тот ему пришёлся по душе. Светлакову даже почудилось, что мишка косолапый отчасти похож на него самого.
Выведя заключительное многоточие на груди игрушечного таёжного зверька и, таким образом, завершив задуманную надпись, второклассник Тимофей Светлаков удовлетворённо вздохнул: он поспел к намеченному сроку – к началу новогоднего утренника. До открытия праздника оставалось, если верить настенным часам с маятником, целых пятнадцать минут, а перед парнишкой уже лежал крошечный медвежонок с многозначительным письменным посланием-намёком: «Скучаю!». А рядышком с лаконичным признанием Тимка пририсовал алое сердечко. Собственное сердечко. Столь оригинально он отдавал его той, которую любил больше всего на свете. Получалось искреннее и правдивее, чем в кино.
Спрятав подарок в руке, Светлаков поспешил в фойе. Ход событий поджимал: в детском доме появлялись первые гости.
У парадного входа уже толпился ребячий актив с директором и воспитателями. Как всегда, опережая иные званые персоны, вначале пожаловала шумная и важная Ксения Георгиевна из управления образования. Её, как начальство, приветствовали сдержанно и почтительно. Не успели за ней рассеяться клубы морозного дыма, как в дверном проёме проявилась худенькая фигурка Клавдии Петровны из Дома творчества с сонмом стройных, даже в зимней одежде, танцоров из ансамбля «Кружевные узоры». Детдомовская общественность привечала их добросердечно в качестве проверенных и добрых друзей. Тем более, что в танцевальный коллектив входили и некоторые воспитанники детского учреждения.
Мама воспитанников детского дома Игоря и Тани Подкопаевых – Лина Андреевна – протиснулась в фойе скромно и по возможности неприметно. Она одна поднимала шестерых малых детишек. Сил и средств у неё на всех не хватало. И потому Игорь с Таней жили в детдоме. До поры. Таких как они, то есть тех, кто имел родителей, в детском доме было ещё двое: Женя Муртазин и сам Тимофей Светлаков.
С Линой Андреевной, выкроив минутку, Антон Иванович поздоровался персонально, помог ей раздеться, а Игорь и Таня проводили её к ёлке, в актовый зал.
Наконец с фурором заявился заместитель мэра Фёдор Васильевич. Его все собравшиеся у дверей встречали, словно римского триумфатора. С детской точки зрения взрыв эмоций объяснялся естественно: важный чиновник привёз с собой заранее обещанный дар – видеокамеру. Он неизменно что-нибудь да дарил детворе. И те остались довольны тем, что новогоднее торжество будет запечатлено уже на собственной аппаратуре.
Праздник начался. Многочисленная процессия весёлой ватагой двинулась к ёлке.
Запечалился лишь Тимофей. Он преданно жался к парадному входу, ожидая прихода своей мамы. Она у него была одна на всю жизнь. И он у неё тоже был один. Правда, мама что-то запаздывала. Однако Тимка ни за что не покинул бы большую прихожую, если бы его оттуда насильно не выставила завхоз Анна Дмитриевна.
Утренник получился замечательный. Детвора и взрослые резвились, пели и плясали до упаду. И только Тимка чаще смотрел в сторону вестибюля, нежели на представление. Он и на праздничном ланче, последовавшем за раздачей подарков, откровенно скучал. И если бы не его друг Санька Карташов, то и к пакету со сладостями не притронулся бы. Санька же свой набор в три минуты «оприходовал», да и Тимкин почти ополовинил.
Закончив чаепитие, участники новогодней фиесты отправились в учебную комнату смотреть по «видику» самих себя: кто и как отличился на утреннем представлении. Светлаков по пути в «учебку» успел завернуть в спальню и там спрятал в своей постели медвежонка и сладости. В тумбочку он их не рискнул положить, потому что однажды неизвестный воришка оттуда у него уже крал конфеты. Верный сын по-прежнему надеялся, что его мама вот-вот появится, и он угостит её и подарит ей задумчивого Мишутку.
В учебной комнате детсадовцы хохотали и прыгали не меньше, чем у ёлки. Санька заодно со всеми ёрзал возле большого телевизора, беспрестанно хлопал Тимку ладонью по спине и орал: «А вона я! А вона я! Гля, гля…Вона я, а вона ты сидишь смурной. А вона опять я!». Светлакова это занятие быстро утомило. Даже голова закружилась. И он решил возвратиться в тишину и покой спальной комнаты.
Войдя туда, Тимофей увидел, что из их с Санькой прохода выскочил Борька Широков и, низко наклонившись к полу, выскочил наружу. Под рубашкой у него что-то топорщилось. Тимке вдруг стало нехорошо. Он почуял неладное и метнулся к кровати – ведь Борька не жил в их спальне.
Так и есть: пакета как не бывало! Светлаков даже под матрац заглянул в поисках пропажи, но то, что исчезло не случайно, не могло само по себе и возникнуть. В чудесные превращения, связанные с джинном или со стариком Хоттабычем, Тимка уже давно не верил. Жизнь научила.
Набычившись и сжав кулаки, он спешно приступил к розыскам Борьки. На последнего он наткнулся в коридоре, возле стенда с фотографиями лучших учеников. Двоечник Широков в музейном одиночестве с нежданно проснувшейся любознательностью бесстыжими «зенками» сканировал изображения отличников. Созерцание смертных врагов перерастало для него в редкий кейф, ибо совпадало с утробным поглощением съестного: Борька, жадно давясь, безостановочно жевал и чавкал, вытягивая из-за пазухи конфеты.
Услышав шаги, а затем увидев Светлакова, Широков вздрогнул и со вдвое преувеличенным вниманием впился расширившимися зрачками в стенд.
Остановившись на расстоянии вытянутой руки от Борьки, Тимка презрительно бросил ему в физиономию:
– Ты, вор, отдай подарок!
– Чего-чего?! – с оскорблённо-недоумевающим видом повернулся к нему тот. – Я не усёк, кого ты назвал вором, скотина необразованная?
– Ты взял мой подарок. Отдай, – настойчиво повторил юный разоблачитель.
– Кат-тись, рыба, отсюдова, пока в морду не заехали! – пренебрежительно фыркнул Широков и оттолкнул доморощенного сыщика от себя. – Я ем своё. Или, может, там написано, что это твоё?
Борька нахально достал из-под рубашки, не вынимая пакета, ириску «Кис-кис» и, взяв ту за «хвостик», продемонстрировал Тимке: дескать, убедись, тут всё чисто.
Широков был на два года старше Тимки и на целую шапку выше. В местных кругах он слыл отчаянным забиякой и проказой. Впрочем, о том Светлаков знал не понаслышке. Как то раз он перед ним не побоялся заступиться за первоклассника Саньку Карташова. За то Борька ему крепко намял бока. Однако сейчас выпал не тот случай, чтобы спасовать. Тимка твёрдо усвоил, что если не постоишь за честь пацана – уважать перестанут. И «задолбают». И наперёд других – этот же противный ворюга.
Потому Светлаков упрямо склонил голову, как молодой барашек, и попёр на хулигана, твердя одно и то же:
– Ты ворюга! Ты взял мой подарок. Отдай.
– Да кат-тись ты, рыбина! – с растущим раздражением отпихнул его Широков. – Вдругорядь крысятничать не станешь…А не тырь конфеты под одеяло!
– Ах ты, гадина! – по-настоящему озлился Тимка. – Ты же мне и указывать будешь!
И он, подпрыгнув как Жан-Клод ван Дамм в кино, пнул Борьке в пах. Да не совсем точно. Противник, ушлый в драках, подставил под удар бедро. Атакующий отскочил и встал наизготовку.
– Вот ты как, …р-рыба?! – наконец-то опомнился грозный и подлый вражина второклассника. – Ну, кранты…Щас я тебя мочить буду!
И Борька в длинном броске резко выкинул вперёд правую руку, сжатую в литой кулачище, метя Тимке в глаз. Ан и тот оказался не промах. Поборник справедливости резко присел, избегая выпада, и молниеносно перешёл в контратаку, стремясь дать фарисею головой «под дыхло». Манёвр удался. Да только Широков от не слишком сильного тычка «не загнулся»: как никак он был мощнее и массивнее Светлакова.
Он сумел прихватить второклассника локтевым сгибом за шею, и они повалились книзу. Драчуны сплелись в плотный клубок. В нерасторжимый гордиев узел. Парочка антагонистов каталась по полу коридора от одной стены к другой, словно шар по бильярдному столу, пока не наткнулась на «хромой» шкаф с кубками, дипломами и прочими спортивными регалиями. Одна из ножек шкафа была короче других, и под неё подкладывали обрезок фанеры. Должно быть, кто-то из мальчишек нечаянно «лягнул» по ней, ножка вылетела из гнезда и шкаф, медленно накренясь, со страшным грохотом повалился на пол. Но и это не остановило дерущихся: Борька в кутерьме пытался ухватить Тимку за горло или вдарить своим чугунным лбищем по носу, а тот, в свою очередь, укрывая голову под подбородком дылды, давил что есть мочи большим пальцем ему под ухо.
«Новых гладиаторов», как водится, первыми обнаружили девчонки, примчавшиеся на шум. Они вообще подняли визг «до потолка». Сбежался празднично ряженый народ. Между тем, вошедшие в раж бойцы уже не воспринимали ничего и никого, кроме самих себя. Когда в коридоре появился директор, то на поле брани он узрел сцепившуюся в смертельном клинче массу, из которой в неописуемом беспорядке в разные стороны торчали верхние и нижние конечности, туловища и всклокоченные головы с выпученными от натуги глазами и оскаленными зубами. Оттуда доносились сдавленные от натуги проклятия:
– Под ухо давишь, крысятник!…
– Ворюга длиннорукая!…
– Замочу, скотина необразованная!…
– Чтоб у тебя культяпки отсохли!…»
– Смешались в кучу кони, люди!…» – присоединяясь к их диалогу, озадаченно почесал затылок Антон Иванович.
Впрочем, директор, умудрённый в детдомовских разбирательствах, намётанным оком оперативно разобрался в хитросплетении тел и натренированным швунгом растащил забияк.
Однако распалившийся Тимка, точно Чебурашка болтаясь в директорской длани, не в состоянии был тотчас угомониться, и механически продолжал выкрикивать:
– Ворюга длиннорукая!…Чужое жрёшь, требуха ненасытная!…
– Крысятник!…Вошь постельная! – парировал обвинение Борька, трепыхаясь в деснице главного наставника. – Сам мой подарок заначил…Под одеяло затырил!
– Ах так?! – задохнулся от чудовищной лжи и несправедливости Светлаков, не находя подходящих слов. – Я затырил? Твой подарок?
– А то! – злобно скалился нахальный пройдоха. – Чужое зажилил…Моё!
И в ответ Тимка исхитрился. Он, стремясь освободиться от тисков директорских уз, применил испытанный приём. Едва Антон Иванович поставил его на пол, как Светлаков шустро упал на пол и, лёжа, ногой дотянулся до пакета, который в процессе ожесточённой схватки выпал из-под рубахи Широкова. Тимка вдарил по бумажному свёртку; тот лопнул и из него во всех направлениях полетели остатки конфет, выкатились яблоко и мандаринка, а также высунул задумчивую мордашку тряпичный медвежонок.
– Ну…А медведь чей?…Или тоже скажешь твой? – валяясь на полу и полузадушенно хрипя от перехлестнувшего ворота рубашки, злорадно щерился Светлаков. – И ты на нём слово писал?…Ну?…Писал?…Ты и есть настоящий крысятник!
И Борька не нашёлся, как выкрутиться…И смятенно «заткнулся»! А Тимка снизу жёг его изничтожающим взором. И также на мелкого и подленького таскуна взглянул прозорливый Антон Иванович. А за ним – опешившая ребятня. И уже за ними – гости дорогие.
Приглашённые грустно вздохнули и засобирались домой. Вероятно, они кое-что подумали про детдомовцев.
х х х
Тимка стоял в углу в полном одиночестве, и скупые слёзы обиды украдкой стекали по его щекам. Рядом, на столе, лежали сладости и медвежонок, подобранные ребятами в коридоре. Изредка в комнату заглядывал Санька, обозначая подбадривающий жест рукой, и тут же исчезал: дружок знал жёсткий характер и строгости директора в части исполнения наказания.
Светлаков тайком позорно плакал вовсе не потому, что ему крепко досталось от Борьки, который сейчас, как штрафник, драил туалет – плевал он на него. И не оттого, что с ним не вполне справедливо обошёлся Антон Иванович – игнорировал он директора. И даже не в связи с тем, что он опозорил детдомовцев перед гостями, а коллектив так и не узнал всей правды – и не такую оплеуху судьбы можно снести. Обида его душила и горчила многократно сильнее по той причине, что на праздник так и не пришла Тимкина мама. Однажды она уже «заявлялась» пьяная. И Антон Иванович тогда не пустил её дальше порога. Тимке в тот раз было ужасно стыдно. Однако он хотя бы узнал, что мама помнит и скучает о нём. Нынче же она и вовсе не показалась.
У любого маленького человечка есть некая точка отсчёта, с которой начинается его субъективная жизнь. Именно с неё он осознаёт себя в качестве личности, как существа особенного, индивидуального, отличного от окружающего мира. И у Тимки тоже запечатлелось несколько самых первых картинок его раннего детства. И, прежде всего, та, когда он проснулся от ощущения холода в выстуженной нетопленной избе и от требовательного стука в окно. Тимка мышонком высунулся из-под одеяла и увидел, что на него с улицы глядят незнакомые дяди и тёти, столпившиеся на крыльце. Потом один из дяденек в форме (как теперь Тимка понимает, в милицейском мундире) взломал замок на двери, и люди вошли внутрь. Тимка, сроду не видевший столько народу, испуганным зверёнышем скорчился в ступоре под одеялом.
Одна из тётенек ласково вытянула свернувшийся напряжённый комочек из постели, посадила к себе на колени и принялась Тимку одевать, а вторая ходила по дому, охая и ахая: «Нет, ну вы только подумайте!…Холодина, на ребёнка одеть нечего, в доме – шаром покати. Кроме кильки солёной и поесть нечего. Ну и что она из малыша сотворит?…Маугли, и больше ничего».
Бессловесного Тимку один из милиционеров взял на руки и понёс к автомашине, фырчавшей движком у ворот. И тут, уже при посадке, откуда-то нагрянула его мама. Она, конечно же, была нетрезвая. Но всё равно для него она была самая лучшая и самая красивая мама на свете. И стоило ей закричать, запричитать, прорываясь через заградительный кордон милицейских мундиров к нему, как Тимку словно подменили. Он волчонком укусил зазевавшегося сотрудника милиции, и тот едва не выронил его наземь. А Тимка также зашёлся в диком рёве и сквозь припадки слёз и удушья, почти умирая, выл: «Ма-ма!…Ма-моч-ка!…»
Тимку утащили в машину, а его маму милиционеры прижали к забору. Там она сдалась на милость победителей, безвольной бесформенной массой слившись по доскам на покрытую инеем траву. Словоохотливая же женщина, что делилась впечатлениями ещё в доме, выговаривала ей: «Дождалась, голубушка! Я ли тебя не предупреждала? Я ли тебя не остерегала?…А щас уж поздно. Поезд ушёл. Щас ты не мать! По суду…».
Тимку привезли в детский дом, в младшую группу. И стоило «учёному» покусанному милиционеру выпустить его из рук на пол, как полудикий детёныш, никого прежде не знавший кроме родительницы, ошалев от многоликой толпы воспитателей и малышни, поспешно забрался под кровать. Он забился в самый угол, будто в норку залез, и сверкал из полутьмы зубками и глазками.
Поначалу его оставили в покое, решив, что он постепенно освоится и сам выберется на «свет Божий». К тому же, откровенно говоря, воспитательницы побаивались, что их свежеиспечённый опекаемый при случае способен и ещё «цапануть». Однако минул час, а Тимка и не думал вылезать. Тут уж за дело взялся Антон Иванович. Под смех окружающих он тоже полез под кровать и бережно, но непреклонно вытащил «российского Маугли» к людям. «Не бойся, маленький, – приговаривал при этом директор. – Ну чего ты клацкаешь? Никто тебя не обидит. Здесь твой дом».
Таковым оказалось Тимкино «боевое крещение». Так он попал в детдом. Вероятно, суд законно лишил его маму родительских прав и сына. Быть может, Тимку тоже разумно и правосудно оградили от недотёпы матери. Да вот мальчишескую душу лишить неутолимой жажды любить единственную и неповторимую мамочку, было немыслимо. Вопреки всему, он любил её с каждым днём сильнее и сильнее. Хотя она навещала его всё реже и реже.
И потому сейчас никто и ничто не могло смягчить Тимкино горе.
х х х
За дверью послышались шаги и Светлаков поспешно вытер лицо рукавом рубашки, постаравшись одновременно изобразить на нём гримасу независимости. В помещение вошёл директор. Выглядел он неожиданно смущённым. Антон Иванович приблизился к Тимке и примирительным жестом потрепал его за вихры. Он придвинул к «месту отбывания наказания» два стула и пристроился на одном из них, а на второй силой усадил непокорного и сопротивляющегося воспитанника.
– Извини меня, маленький, – со вздохом произнёс большой (по росту и положению) человек. – Ну да…Саша Карташов меня просветил.
Борис Иванович всегда так говорил: «маленький», – если бывал не совсем прав.
Двое мужчин посидели молча. Директор был мужиком немногословным и с пониманием. Он тоже разумел, что никакими словами и увещеваниями Тимкиному несчастью не поможешь. «Да в самом же деле, что для него сотворишь, коли к нему не кто попало, а мать не пришла? – ощущая свою полнейшую беспомощность и бестолковость, с досадой соображал Антон Иванович. – Не кто-нибудь, а М-А-АТЬ!… Так её разэдак!…Ну что ему моё сочувствие? Моё присутствие? Моё извинение? Дребедень…Угостить его?…Так вот они, лакомства, лежат, «сохнут». Да-а-а-а…Такую рану ни одна броня не затянет».
Антон Иванович всё человечество делил на две категории: на мелочных эгоистов и на обыкновенных гуманистов. Первые на обиду, пакость, гнусность отвечали тем же. И считали, что коль с ними поступили несправедливо, то и они вправе платить той же монетой: мне поставили подножку – и я поставлю, в меня плюнули исподтишка – и я плюну, меня унизил сильный подлюка – и я «оттянусь» на том, кто послабее. Вторые же придерживались прямо противоположного принципа: никогда и ни за что не опускаться до уровня мелочных эгоистов, вышибать зло добром и заступаться за немощных и обездоленных.
Директор ещё с прошлого года знал, что подраться с мелочным эгоистом Широковым за честь первоклассника Карташова способен был исключительно его единомышленник. Сознавать-то он это сознавал, однако не представлял, чем можно помочь Светлакову сгладить боль переживания.
Удручённый тщетностью любых усилий, ребячий наставник минут десять бесцельно барабанил пальцами по столу, выбивая ведомый ему одному военный марш. Внезапно его дробь прервалась, и он как-то озарённо воскликнул:
– Фу ты ну ты, лапти гнуты!…Напрочь упустил. Надо же в детсадовской группе кое-что переставить. Площадку под ёлочку им освободить. Детишки попросили им тоже поставить. А я туда никого и не послал. Тима, ты мне не поможешь?
– Пожалуйста. Помогу, – с внешним безразличием передёрнул плечами тот, тем самым неявно идя на примирение.
Двое – большой и малый – миновали галерею, соединяющую главный корпус детдома со строением, в котором жили воспитанники детсадовского возраста. Там, в старшей группе, они начали переставлять столы, освобождая место под ёлочку. Детсадовская «мелюзга» то и дело мешала им. То «малявки» докучали Антону Ивановичу бесконечными вопросами, то усердно хватались за мебель и, пыхтя, изображали из себя незаменимых работников. То девочки жаловались на непоседу Гошку, что «драл» их за косички.
Наконец детвора оставила в покое Антона Ивановича и Тимку. Воспользовавшись передышкой, директор предложил: «Перекурим пару минут?» Светлаков молча кивнул в знак согласия. Они присели возле входа в спальню, и старший спросил младшего:
– Не возражаешь, я кое-что тебе сообщу?
– Ладно, – удивился младший.
– Чур, ты сразу не поворачивайся и не гляди туда, куда я укажу тебе глазами, – таинственно, будто пацанёнок, прошептал солидный собеседник с сединою на висках. – Потом глянешь. Во-о-он там, в уголке, возле своей кроватки, у тумбочки прикорнула девочка. Светленькая такая…Её Леночкой зовут. Ей шесть лет. Так вот, её недавно продала…кхе…мамаша. Она поехала со своим…кгм…приятелем за…удачей. Ехали с пересадками. В дороге пропились. Деньги кончились. И мамзеля продала девочку цыганам за три бутылки водки и пятьсот рублей. С чужими Леночке стало худо. Она впала в депрессию. Ну, цыгане её и подбросили на очередном вокзале в детскую комнату. Три месяца девочка лежала в больнице. На днях её выписали к нам. Без конца молчит. Ушла в себя. И не подступиться. Сегодня, правда, пискнула: «Да…Нет…Спасибо…» И опять молчок. Мы с педколлективом прямо и не знаем, что придумать.
Директор замолчал. Тимка же, точно разведчик, из-под руки, через подмышку глянул в закуток, где тосковала девочка.
Отдохнув, Антон Иванович и Светлаков довели начатое до конца. Директор на прощание ещё раз потрепал Тимку за вихры и поспешил по другим делам. Тимка же вторично неприметно окинул взглядом Леночку.
У девочки на личике запечатлелось выражение, словно у симпатичного маленького котёночка, которого основательно, ни за что ни про что, «отволтузили» тапочкой. И тот, в испуге, забился под кровать. В самый дальний угол. Как некогда сам Тимка.
А ещё Тимке запали в душу светлые льняные волосы и громадные голубые глазищи новенькой. Точь-в-точь как у его мамы. И эти два обстоятельства, а быть может и кое-что иное, радикально перевернули настроение Светлакова. И даже обстановку вокруг него и в нём самом. И даже восприятие им всего-всего мира. Его сердце остро резануло сочувствие к одинокому, брошенному маленькому существу. Подумать только: её продали за три бутылки водки…
Светлаков аж и про себя забыл. Смышлёный Тимка «вполоборота» сообразил, что надо предпринять. Он сбегал к Свете Молчановой и выпросил ещё одну тряпичную игрушку – в виде забавного лопоухого щеночка, сходу окрещённого им Дружком. На груди у него он вывел надпись.
Но то было половинкой задачи. Вторая половинка заключалась в том, что пока детсадовские воспитанники обедали, он секретно прокрался в их спальню и положил под подушку Леночке щенка, а также мандаринки и шоколадку (остатки от новогоднего подарка).
Наступил тихий час. Дошкольникам предстоял полуденный сон, а у ребят постарше в актовом зале снова начались игры и аттракционы. И Тимка, наплевав на хандру и сплин, вовсю веселился с другом Санькой.
И всё же, время от времени он мысленно выпадал из общего хоровода развлечений. Светлаков представлял, как Леночка, засыпая, прижимает к себе Дружка, на груди которого он начертал: «Люблю и никогда не забуду».
А потом Тимка, поразмыслив, добавил к письменному признанию многоточие – ведь это только начало их дружбы. А потом ещё подумал, и пририсовал алое сердечко. Второе своё сердце. И ещё одно – третье – билось у него в груди. И Тимка нисколечки не боялся, что у него внутри вдруг станет пусто. Не станет! Хватит на всех дорогих ему людей. Лишь бы было с кем делиться. Ведь это такая редкость! И такая большая радость!
