Ищите женщину (часть первая)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Старосельцев расстарался и по ходатайству Полунина уже к обеду следующего дня выдал официальный акт вскрытия тела Острянского. Оно принесло неутешительные результаты в смысле насильственного характера наступления смерти пострадавшего. Помимо прочего выводы эксперта гласили, что причинение смертельного ранения Острянскому не исключается обнаруженным на месте происшествия хозяйственным ножом посредством нанесения акцентированного фронтального удара в сердце (под углом близким к девяноста градусам) и несколько сверху вниз. Старосельцев по-прежнему категорически исключал так называемое «натыкание» на нож. «Данное телесное повреждение причинено посторонней рукой, – говорилось в заключении. – Последующее извлечение ножа из раневого канала и помещение его под тело потерпевшего с вложением в руку, скорее всего, связано в инсценировкой и противоречит объективным данным, обнаруженным на месте происшествия. После получения телесного повреждения Острянский не в состоянии был самостоятельно передвигаться и совершать оборонительные действия. Клиническая смерть потерпевшего наступила практически мгновенно, смерть головного мозга и биологическая смерть организма – в течение нескольких минут. Более мотивированные выводы могут быть сделаны по получении результатов гистологических исследований и заключения физико-технической экспертизы».

Справедливости ради надо подчеркнуть, что оперативно-следственная группа и не уповала на «милостивые» выводы Старосельцева в виде несчастного случая и тому подобные глупости. Трое суток она «пахала», не покладая рук. Были опрошены, допрошены и отработаны оперативным путём на причастность к преступлению: Ваньков и иные соседи Острянских по посёлку Чунжино, сама жена убитого, сослуживцы и знакомые, родные и близкие пострадавшего; лица, ранее судимые за тяжкие деяния против личности. Усилия оказались тщетны. Как пишут в подобных ситуациях работники милиции в рапортах по розыскным делам: «Проведёнными мероприятиями положительных результатов достичь не удалось».

Более того, и Ванькова по истечении трёх суток пришлось выпустить из-под стражи. Его реабилитировала Жанна Острянская, хотя столь пафосное выражение по отношению к беспробудному пьянице и звучит неуместно напыщенно. Она пояснила, что накануне убийства и ранее Зотей приходил в их дачный домик огородом и просил взаймы денег. В первый раз она дала ему «на бутылку», впоследствие же неизменно отказывала, так как он не вернул долг.

Да и сам по себе мелконький и сухопарый Ваньков, разменявший шестой десяток лет, «не тянул» на убийцу здоровяка Острянского.Так, или приблизительно так, рассуждал Полунин, запутавшись в поисках подлинной гипотезы. Менее замысловатой была точка зрения у старшего оперуполномоченного Розанова.

– Ты меня заколебал, чёртов доктор Фрейд! – возмущался он, сидя у Гордея в кабинете перед обеденным перерывом. – Нафига выпустил Зотея? И со мной не посоветовался. А я бы сделал ему непрямой массаж малого таза, он бы враз вразнос пошёл!

Розанов был авторитетным сыщиком. При его прямом участии был раскрыт ряд тяжких деяний, совершённых в условиях неочевидности. И сыщицкий стаж у него втрое превосходил полунинский. Из-за того и игнорировать или резко отвергать его надуманные претензии было не просто.

– Хоть советуйся, не советуйся, хоть массируй, не массируй,  доказательств от того не прибудет, – уныло отбивался Полунин. – Да я, честно говоря, и в чёрных кошмарных снах не представляю, чтобы этот мямля, этот рохля Ваньков совладал с таким титаном.

– Много трудов – режиком в пузо садануть, – ершился Павел. – Вжик – и отваливай.

– Если так рассуждать: вжик – и отваливай, то и Жанна элементарно могла мужа пришить, – аналитически прищурился Гордей. – Уж к отпору от неё Острянский верняк не был готов. И я  приметил, что она – женщина с двойным дном. К тому же интересно рассказывала об обнаружении мужа Нагорных: того полчаса назад ухайдакали, а она и про бабку Нюру не упустила, и про спички у соседки, и даже про пьезозажигалку. У другой бы вдовушки словечки в три раза примитивнее вылетели из башки, а она – пьезозажигалка! Нельзя упускать и то, что она не потормошила мужа. Не пошевелила его, не перевернула, не попыталась оказать первую помощь или поставить, пускай и примитивный, но первичный диагноз. Махом определилась – мёртвенький. И учти, что крови было мало, потёк же из-под трупа был малозаметен. Не-е-ет, любящая жена так не поступит.

– Заумь! Психологические эмпиреи! – покрутил пальцем Розанов у своего виска. – Ты, Гордей, заскоки-то свои прекращай. Тоже мне, доктор Фрейд…Да где это видано, чтобы баба пырнула мужика и тут же побежала про убийство доносить? А показания той же бабки Нюры ты куда подеваешь? А той же соседки Жанны, у которой она спички брала, ты куда засунешь? Себе в интимную улитку?

– На счёт Панькова у меня тоже сто контраргументов…, – попытался пассивно обороняться следователь.

– Паньков, Паньков! – взъерепенился экспансивный «опер». – Да пош-шёл он в Катманду, твой Паньков! Я бы ему непрямой массаж…, – забросал он Гордея излюбленными идиоматическими оборотами.

Дверь кабинета неожиданно распахнулась, и на пороге возникла фигура прокурора.

– Чего ругаемся? – деловито поинтересовался Иван Иванович, традиционно следовавший в предобеденное время мимо кабинета Полунина к туалету. Он не переносил «сильных» выражений. И его, несомненно, насторожили прозвучавшие бранные интонации. – Что за шум, а драки нет?

– …Да мы не ругаемся, – после непродолжительной оторопи первым опомнился Розанов. – Катманду – не матюг, Иван Иванович. Катманду это…столица Индонезии.

– Непала, – поправил его высокий начальник. – Ну-ну…Готовьтесь. Не забыли, завтра у меня заслушивание о ходе расследования нераскрытых преступлений? Чтоб вас не послали подальше этого самого Катманду.

– Не забыли!…Не забыли!…, – дружно заверила его в обратном дружная парочка.

– Ну-ну, – неопределённо повторил прокурор и двинулся дальше по коридору.

– Давай-ка, в натуре, подготовимся к заслушиванию, – остывая, проговорил Павел.

– Давай, – примирительно улыбнулся Гордей, прикрывая за шефом дверь.

– В чём там у нас ясности нет?

– Первое, – заглядывая в совместный план оперативно-следственных мероприятий, огласил проблемный пункт Полунин. – Связку с ключами от квартиры, дачи и машины при осмотре мы нашли у Острянского в кармане джинсов. Логичнее, если бы они торчали в замке, вынутом из петли. Люди так оставляют. Да ещё в спешке.

– Чепуха! – не согласился сыщик, проявляя свойственную ему заносчивость самоуверенного человека. – Ты так делаешь, я – эдак. Прижимистый мужик ключи от авто ни в жисть не выложит. Не принципиально. Поехали дальше.

– Второе. Убитый лежал на кухне головой в сторону горницы, а ногами – к порогу. То есть, получается, что убийца стоял лицом к выходу. Вроде бы как Острянский застал его, а не злоумышленник нагрянул незваным гостем…

– Это твои мудрствования, доктор Фрейд, – прервал Гордея Розанов. – Психологизм…Ты плотнее к сути давай. Какая разница, кто куда лицом стоял? Нам убийца нужен, или чё?

Если дотошный и отчасти флегматичный Полунин в пустяковой мелочи видел знак, то импульсивный Розанов, со свойственным для него зудом нетерпения, прежде всего хватался за «грандиозные проекты».

– Не скажи, – заспорил было следователь. – Разрешив чепуховую неясность, мы, не исключено, разрешим и главный вопрос.

– Давай, давай, Гордей, не томи, – пренебрежительно подгонял его розыскник.

– Ладно. Третье, – проглотив обиду, снова заглянул в план неопытный оппонент. – Острянский был хозяином мастерской. Его работники показали, что в районе семнадцати-тридцати вечера он точно с цепи сорвался: бросил всё, побежал к гаражу – тот расположен на отшибе, сел в свой «Фольксваген» и куда-то угнал. В процессе эксперемента установлено: чтобы добраться от мастерской до гаража и до дачи требуется десять-двенадцать минут. Так как Жанна обнаружила его в районе шести уже бездыханным, то он мог ехать только на дачу. При другом раскладе, у него полный цейтнот. Заковыка в том, что возле дачи в тот день его машины никто не видел. В гараже её тоже нет. И до сих пор мы авто не нашли.

– Это – номер, – почесал затылок Павел. – За него нам на заслушивании могут вдуть по самую сурепку. Гаишники чего-то плохо шевелятся. Покеда голый вассер. Знать мне придётся к ним подключиться. Здесь я с тобой согласен: ответив на вопрос «где машина?» – мы выйдем на убийцу. Может, прямо сейчас, без раскачки, на пару покопаем?

– Не-е-е, – отказался Полунин. – Ко мне скоро Таранова и Алякин пожалуют. Помнишь, я тебе рассказывал про пикник на огороде да с шашлычками? Ещё отдельное поручение для исполнения в милицию отправлял?

– А-а-а…Ушла – и не вернулась, – насмешливо протянул оперуполномоченный. – Да она где-нибудь в Сочах ошивается с хахальком, а ты – рыщешь серым волком. Тут твой шеф отчудил, ей-бо, возбудив дело на пустом месте. Отчуди-ил…Более чем…Ладно, бывай, я сам про авто провентилирую.

Розанов удалился как нельзя более кстати, так как Полунину почти сразу же позвонила Лена Поспелова. Наконец-то! После четырёх томительных суток молчания.

– Гордик, привет! – беспечной пташкой «прочирикала» она в трубку.

– Здравствуйте, Лена! – внешне более сдержанно реагировал Полунин.

– Я тебе звонила в тот вечер, в пятницу, но ты не брал трубку.

– Выезжал на убийство. Потом ночи напролёт раскрывали преступление.

– А-а-а…Ясненько. Гордик, у меня сейчас у самой заморочки в институте. Меня несколько дней не будет в Чусовом. А как я появлюсь, мы созвонимся и встретимся. Я тебе сама позвоню. О`кей?

– …О`кей, – разочарованно выдохнул Полунин, понимая, что заочная учёба в институте культуры приорететнее поцелуйчиков и разных «танцев-шманцев».

– Ну не сердись, мой Гордик, – прощебетала Поспелова. – Чем дольше разлука, тем радостней встреча. Я тебя нежно-нежно целую. Гуд ба-ай, мой бэби!

– Гуд бай, – тупо повторил вслед за Леной Полунин фразу прощания в уже издающую короткие отрывистые гудки телефонную трубку. – …Гуд бай.

 

2

 

Инна Таранова оказалась худосочной молодой особой с сердитыми колючими глазами и узким волевым личиком с выступающими скулами. «Полумужик-полубаба, – заполняя в протоколе допроса строки с автобиографическими данными, подумал про неё Полунин, склонный придумывать лаконичные характеристики. – Недаром у неё девичья фамилия была Железнова. Типичная вобла. Такая либо имеет мужа-подкаблучника, либо остаётся старой девой. Как их называли в старину? Девка-вековуха? Вот-вот, девка-вековуха».

Таранова держалось дерзко и пояснения давала с неприкрытой неприязнью. «Ну чего привязался?! Чего пристал?!» – непроизвольно излучала она отторжение в несдержанном передёргивании плечами, в бесконечном снисходительном пофыркивании, в неровном покачивании ноги, закинутой на колено. В кабинете свидетельница, естественно, не курила, а Гордея, меж тем, не покидало ощущение, что Инна держит сигарету в зубах. Его то и дело обдавало воображаемым табачным чадом.

Информация Тарановой ничего не прибавили к тому сюжету, что вытекал из ранее собранных материалов. Она также подтвердила, что между Алякиными на вечеринке произошла незначительная ссора. Зато причину семейного разлада явно укрывала, отделываясь общими фразами и ссылкой на то, что Надежда отличалась взбалмошностью и неуравновешенностью.

– Да, Надежда нам во всеуслышание объявила, что уходит от Игоря. Бросает его, – зло кривила тонкие губы Инна. – Ну туда ей и…Сама сделала выбор. А куда, к кому, кто, что, где она – это вы у неё спросите. Чего не знаю, того не знаю.

– Но мотивы-то, мотивы? Ревность? Ненависть? Месть? – с глуповатой миной на лице вопрошал следователь.

– Мотивы? – неприятно кривилась Алякина. – Невоспитанная, взбалмошная девчонка – единственный мотив.

Разочарованно отдуваясь, Полунин взглянул на часы, чтобы проставить в протоколе время окончания допроса. Женщина его поведение истолковала по-своему.

– Алякина ждёте? – попыталась выяснить она жест следователя. – Зря. Игорь не придёт.

– Это ещё почему? – наконец-то озлился и Гордей.

– Плохое самочувствие. Он взял краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам, – уклончиво ответила Инна. – Просил передать, чтоб его не беспокоили. Поправится, – вам позвонит.

Таранова подписала протокол и ушла не прощаясь, но от её беспредметного многословия в кабинете ещё долго висело ощущение фальши. Правота Ивана Ивановича подспудно начала выкристаллизовываться в той части, что безмотивно, так запросто ни одна женщина не отважится кануть во мраке неизвестности.

 

Утром следующего дня, в порядке подготовки к заслушиванию вопроса о нераскрытых тяжких деяниях, прокурор затребовал соответствующие материалы к себе. Шеф был чрезвычайно «заводным» мужиком. «Впрягшись в телегу», он тянул «воз» до конца – не взирая на лица и звания. Пусть морда в крови, но вперёд и только впёред. Соответственно и ход поисков Алякиной Иван Иванович держал под пристальным контролем. Должно быть, он испытывал известное неудобство от того, что возбудил дело с крайне туманными перспективами. Прочитав увёртливые разглагольствования Тарановой, шеф досадливо закряхтел:

– Юлит, пройдоха! Коли они крутят, то и мы их раскрутим. Ну-ка, Гордей Михайлович, доставьте ко мне третьего парня из их компании. Я сам его потягаю. Неженатого. Как его…

– Петра Поморцева? – подсказал ему Полунин.

– Во-во. Его самого.

– Он, Иван Иванович, шофёр-дальнобойщик. Пока в рейсе.

– Чёрт с ним, давай тогда мужа этой…Инны Тарановой. Срочно! Одна нога – здесь, другая – там!

Пару часов спустя 26-летний слесарь-ремонтник Константин Таранов уже сидел в прокурорском кабинете перед Иваном Ивановичем и Гордеем. Свидетель напряжённо и часто моргал белесоватыми ресницами и периодически приглаживал пшеничного цвета чубчик. От острого душевного дискомфорта, распиравшего его изнутри, – не каждый день тебя лицезреет прокурор, – он беспрерывно шмыгал носом и покашливал: «Кгм…кгм…кгм…» Спохватываясь, свидетель подёргивал себя за мочку уха. Тогда он переставал сопеть, покашливать и теребить себя за волосы.

От психотерапевтов Гордей был наслышан о приёме переключения, к которому прибег Таранов. Таким образом избавляются от одной вредной и видимой привычки, но приобретают новую – менее заметную для окружающих. Приблизительно так же, из-за угла напугав клокчущего, его избавляют от икоты, но «вознаграждают» заиканием. «Переживаешь, Костян? – с несвойственным для себя злорадством, констатировал в уме Полунин. – Ничего, попереживай, попереживай – полезно».

Шеф, умышленно устроивший вызванному капитальную выдержку, наконец оторвался от груды бумаг и представился ему. Он устно установил личность Таранова и дотошно изучил его паспорт, демонстративно оставив документ на столе перед собой. Произведя столь недвусмысленное конклюдентное внушение, Иван Иванович измерил Константина тяжёлым взором и объявил тому, что допрос производится с участием следователя прокуратуры Полунина и с записью показаний на магнитофонную ленту.

Таранов не возражал относительно аудиозаписи, однако оробел выраженно, до мурашек на шее. Он опять засопел носом, забывая подёргивать ухо.

Шеф напористо и многозначительно предупредил визави об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний; дал

тому расписаться в соответствующей строке протокола и предложил поведать в форме так называемого свободного рассказа о перипетиях вечера и ночи с 1 на 2 мая.

Запинаясь и путаясь, Константин изложил старую канву событий, что значилась в его первоначальном объяснении ещё от 11 мая. Изложению два работника прокуратуры внимали со скептическими минами на физиономиях. В узловых моментах повествования они ещё усиливали эффект психологического прессинга, обмениваясь ехидными безмолвными усмешками.

– Всё? – с сардонической ухмылкой осведомился прокурор, едва свидетель затих.

– В-всё, – неуверенно поддакнул тот.

– Ну ежели всё, – лениво зевнул Иван Иванович, подавая жестом сигнал Гордею, заносившему объяснения на бумагу, – то ознакомьтесь с текстом и, если мы не исказили ваше, с позволения сказать, свидетельство, распишитесь.

Расслабившийся было Константин, от последней тирады с подковыркой вновь напрягся и прочитал рукописный текст под участившееся пошмыгивание и покашливание.

– Записано верно? – с полусадистским нахрапом поинтересовался шеф, увидев, что Таранов отодвинул протокол от себя.

– В-верно, – предательски дрогнувшим голосом произнёс парень.

– Ну коли верно, – радушно и гостепреимно развёл руки в стороны большой начальник подобно тому, как крокодил разводит нижнюю и верхнюю челюсти, разверзая пасть, – то напишите: «С моих слов записано правильно. Прочитано мной лично. Замечаний и дополнений нет». И распишитесь вот здесь…, здесь…, здесь…и здесь.

Таранов исправно исполнил роль честного свидетеля до логического конца. Иван Иванович забрал у него документ и резюмировал:

– Ну так вот, многоуважаемый, пока! Константин Борисович, про то, что вы нам наплели, начхать и забыть, как говаривал легендарный комдив Василий Иванович Чапаев! Поняли?

– Ка-как нач-начхать? – ошеломлённо пролепетал Таранов. И его и без того далеко не розовые щёки курильщика приобрели цвет зерна восковой спелости.

– Да так начхать! – с нажимом пригвоздал шеф его к стулу. – На лгунов чихают с пожарной каланчи. И разговор у нас с ними короткий!

Прокурор как-то посвятил Гордея в небезынтересную психофизиологическую тонкость человеческого организма. “Имейте в виду, Гордей Михайлович, – наставлял он подчинённого, – что большинство людей от стыда краснеют. У них подскакивает давление, учащается сердцебиение, ускоряется кровообращение и так далее. Подобная конституционная особенность им досталась от предков. В ту эру люди были почти зверьми и на опасность реагировали моментальной агрессией либо, напротив, реактивным бегством. Наряду с большинством имеется и некое меньшинство, у коих от срама жизненный тонус, наоборот, стремится к нисходящей: падает давление, замедляется пульс. И в древности на радикальную угрозу они реагировали тем, что притворялись мёртвыми, маскировались неподвижностью…Лежачих, как известно, не бьют. В соременную эпоху  их потомки в минуту позора бледнеют и бледнеют. В свете сказанного совершенно напрасно отдельные не слишком компетентные учителя ругают учеников: “Его воспитываешь, воспитываешь, а ему хоть бы хны. Хоть бы покраснел, бессовестный!” Глупее несуразицу не придумаешь: безымянный бедолага и так от стыда едва не в обмороке, у него от слабости и бессилия сфинктер прямой кишки распустился, а его того азартнее носом в дерьмо тычут”.

И сейчас прокурорское наставление находило реальное воплощение в образе Константина Таранова. Его лицо приобрело меловый оттенок. Состояние сфинктера, естественно, не подлежало проверке на ощупь, но, судя по тому, как он с одышкой астматика вдруг завсхлипывал своей “носопыркой”, оно было близким к критическому. Впрочем, слесарь-ремонтник попробовал “потрепыхаться” под прокурорским прессом, неуверенно и жалко заявив:

– В-вы…Вы…Вы не име-имеете права…Я буду жаловаться…

– Кому и как?! – желчно хохотнул Иван Иванович. – Дальше приёмной вас не выпустит сержант, что привёл вас сюда. Вышестоящему прокурору? Да Бога ради! Я ему, как и вам, предъявлю Уголовный кодекс. А со лжесвидетелями в наших инстанциях расправа одинаково коротка и неумолима. Читайте часть вторую статьи 182…За заведомо ложные показания с искусственным созданием доказательств – от двух до семи лет лишения свободы.

И Иван Иванович с апломбом сунул под нос Таранову свод уголовных законов.Теперь Костантин шмыгал и откашливался синхронно и беспрерывно. Пулемётной очереью. А мочку уха оттягивал чуть не до пупка.

Прокурор, по общепринятому правилу, был назначен на должность два года тому назад и приехал в Чусовой из отдалённой местности. Откуда-то с Севера. О нём в городе росла и ширилась молва как о злом и беспощадном борце с нарушителями. Невысокого роста, подтянутый, мобилизованный до предела, нацеленный на избранный объект подобно акуле, он кумулятивной торпедой пронзал препятствия. От него шарахались, словно от опасной бритвы, и вовсе непричастные к нарушениям закона люди: ненароком и им голову ни за что ни про что можно было оттяпать. Рубака-прокурор, вкупе со “щетиной беззакония”, запросто мог сбрить и “зазевавшуюся бородавку”. И Таранова не могли миновать людские досужие пересуды про нравы сурового надзирателя за исполнением законов. И Таранов не мог его не бояться.

– Прочитали? – забирая кодекс, пронзил Иван Иванович противника стального цвета глазами, словно лучами лазера.

– П-прочитал.

– Оценили?

– О-оценил.

– А теперь скажите мне: известно ли вам про ссору между Алякиными в ночь с 1 на 2 мая?

– Про какую ссору? – попытался прикинуться дурачком Таранов.

–  Да вот про какую! – гневно грохнул по столу кулаком прокурор так, что из графина вылетела стеклянная пробка-рюмочка и, пролетев по замысловатой параболе, плюхнулась точнёхонько свидетелю на колени.

Тот аж подпрыгнул! Иван Иванович забрал у него принадлежность от графина и с остервенением буквально втёр в руки Таранова протокол допроса его жены, попутно едва не размазав бланк на физиономии мелкопакостного лгунишки:

– Читайте, читайте…, – шипел он. – Здесь…И здесь…И здесь…А почерк её знаете?… А роспись её ещё не забыли?

– Ах это!…- натянуто разыграл просветление Константин, воровато шныряя по кабинету глазёнками, подобно крысе в поисках норы-лазейки в плинтусе. – Ах это…Об этом же мне Инна опосля рассказала. Поутру. Свару промежду Алякиными я не слыхал. Я уже того…начирикался до отрубона.

– Хорошо, поутру, – напирал и напирал прокурор. – Но знали же, знали!

– Знал, – скуксился Таранов, и отпущенное ухо его “прыгнуло” на место.

– Подведём промежуточные результаты, – почти весело проговорил шеф, обращаясь не то к свидетелю, не то к Гордею. – Что мы имеем? Мы имеем протокол допроса и майское объяснение, в которых многоуважаемый господин Таранов скрыл факт ссоры. Помимо того, у нас есть его свежее признание в утаивании информации про склоку. А магнитофончик-то пишет, пишет…

И Иван Иванович, точно вождь мирового пролетариата с броневика, протянул руку к кассете аудиоаппарата. Гордей разинул рот. Костантин в очередной раз оттянул мочку бедного уха модельной резиной чуть не до пупка. А диктатор следственного действия с умыслом продлил гнетущую паузу, по-сталински пройдясь по кабинету. Жаль, что знаменитой попыхивающей курительной трубки, набитой табаком “Герцеговина Флор”, не хватало.

– Был у меня один лжесвидетель, – уставившись в потолок, повёл “диктатор” диалог “сам с собой”. – Дела давно минувших дней. Преданья старины глубокой. Вывели его от меня под белы рученьки два конвоира. И доставили по назначению – в тюрьму. Н-да… Ну да не пристало нам байки травить. Хватит! – вдруг резво подскочил прокурор к Таранову, вонзив безжалостный холодный взгляд светлых глаз в того. – Отвечайте мне: был у вас вчера разговор с женой о посещении ею прокуратуры?

Гордей видел, что шеф капитально “завёлся”. Лет десять назад тот работал следователем, и сейчас “следственная жилка” в нём пробудилась и раскачивала маховик оборотов. Иван Иванович уже сполна вошёл в образ. Полунин накануне ночью читал книгу про Германию времён третьего рейха и прокурор невольно напомнил ему разведчика гитлеровского абвера, зацепившего “на крючок” диверсанта.

– Бы-был, – пропыхтел капитулирующий врунишка.

– Поучала она вас, что нужно говорить так-то и так-то? – хищно почти впился Иван Иванович в Константина и тут же, не давая тому опомниться, ещё наддал “жару”. – Я покамест не спрашиваю “что” она велела говорить. Я покамест спрашиваю отвлечённо: на тему говорить “так-то и так-то” была проработка?

– Бы-была, – отдувался Таранов, откидываясь и сползая по спинке стула.

– О чём же?

– Чтобы не болтал лишнего.

– Про что?

– Про ссору и про одного парня.

– Про какого парня?

– Забыл как его зовут. Он не чусовской. Нездешний. Его из наших никто и не видел. Его, будто бы, Надя видела…ну Алякина и Петруха…, то есть Пётр Поморцев. Алякина его чудно называла. Это…Нет, на языке вертится, а ухватить не могу.

– И это всё?

– Теперь истинный крест всё! – едва клятвенно не перекрестился Константин.

И он облегчённо вдохнул и выдохнул воздух. Так выдыхают грешники, отходящие в мир иной. Однако рано он собрался в рай. Прокурор придерживался противоположного мнения.

– Нет не всё! – отрубил он. – Для меня ясно, как дважды два, – пуще прежнего возвысившись над полуоткинувшимся раскаявшимся грешником, негромко но гипнотизирующе вещал шеф,  – что интрига замешана на отношениях между мужчиной и женщиной. Не обошлось без эротического фактора, так сказать. Причём внешнего пошиба. Вот вы, Константин Борисович, как относились, допустим, к Надежде Алякиной лично?

Гордей, сидя за приставным столиком, поодаль от Таранова, тотчас заметил, что Иван Иванович, ведомый наитием, попал «в точку». В ту или не ту – вопрос. Но в слабую точку.  Потому что извечно бледную физиономию курильщика наконец-то залила изнутри кровь чрезмерной натуги. Создалось впечатление, что слесарь-ремонтник в одиночку и без домкрата поднимает «Камаз» для замены продырявленного колеса.

– Чё мне до неё? – прохрипел Константин. – У меня есть жена. Инна. Красивая. Она же была у вас.

Прокурор, не встречавшийся с Тарановой, мимолётно, взглядом и поднятием бровей, спросил у Полунина: «Ну и как она?» Следователь столь же неприметно неопределённо скривился: «Так себе, серединка наполовинку».

– Хорошо, – проявил гибкость Иван Иванович, пробираясь вслепую по своеобразному лабиринту хитросплетений. – Зададим задачку иначе: Надежда была интересной женщиной?

– П-почему была? – вскинулся Таранов. – М-может она…есть?

– Увы, была, была, – умело сыграла скорбную роль допрашивающая сторона. – Уж поверьте, нам виднее.

– Да, Надежда была интересной девушкой, – окончательно поникнув, обречённо довёл собственную точку зрения до присутствующих Костя, превращаясь из затурканного очевидца в простоватого парня.

– Чем же она была интересной? – вцепился в него шеф, подобно оголодавшему  клещу в расслабленную подмышечную мякоть грибника. И манерно выключил магнитофон, что нельзя было расценить иначе, нежели жест громадного доверия. – По такому случаю отвлечёмся от следствия. И попустимся взаимным недоверием.

– Ну, она была такой необычной, – собирался с мыслями Таранов, не готовый к замысловатому виражу психологического противостояния. Порывая с запирательством, он нащупывал ту меру откровенности, с которой ещё и сам не определился. – Она на праздники могла нарядиться в старинные одежды. Или пела дикарские песни и плясала под бубен. А то волосы чудно заплетала. Они у неё были длинные, красивые. Она их заплетала в тоненькие косички. Через них пропускала ленточки. Много узеньких ленточек.

– Чем это было обусловлено? – не стерпел и впервые влез в диалог Гордей с прорвавшейся любознательностью.

– Она считала себя этой…вогулкой, – подыскивая замысловатое для него слово, забывшись, поковырял Костя в носу. – Ну, как бы не сама чистая вогулка…У неё, якобы, дальние-предальние предки вогулы были. А этот…как его…родоначальник был шаманом. И когда мы собирались на даче, Надя частенько то в  шапочку чудную с какими-то длинными шнурочками и меховыми помпончиками обрядится, то в старинные бусы из настоящих зубов и когтей зверей…Ещё у неё такая…, – пощёлкал в нетерпении пальцами Костя, – древняя фигурка была…Соболь? Соболь! Железячка такая. Мы над ней прикалываемся, а она тоже хохочет и говорит…У-ух, как его…, – озабоченно и с шумом втянул в себя он воздух, – А-а-а! Вспомнил: «Пермский звериный стиль». Она и сама иногда дикой становилась. По повадкам – натуральная колдунья! Рысь! Красивая рысь!

– Ну да! – не столько недоверчиво, сколько восхищённо, точно слушал сказку, проронил Полунин. Он задвинул протокол на край столика и сидел, подперев подбородок руками.

– Кха…Кха…, – назидательно прокашлялся прокурор, наставляя рассказчика на нужный лад. – Давайте-ка поближе к делу. Об интимных отношениях. Что за интимные отношения и к чему они привели?

– Дак одно с другим связано, – с прорвавшейся элегической грустью вздохнул туповатого вида парень, будто прощаясь с чем-то чистым. – Об интиме…Надя была такая…Заманчивая и неприступная. Она даже смотреть на себя нахально не позволяла, а не то ли чё ещё. А разбалуется – не остановишь. Игривая. Лесная кошка да и только. Рысь. Неуловимый рысёнок. И бесёнок. Игорь про неё говорил, что у неё…это…от обаяния застенчивости до обаяния озорства – один шаг.

История была такая…Мы на прошлогодний Первомай с ней танцевали. Уже перед тем, как разойтись. Она же обычно строгая – не дохни на неё. А тут на неё ровно что нашло. В кругу наши: ну, Инна, там, Игорь, остальные…А она вдруг взяла мою руку и провела по себе вот так. – И Константин запястьем обозначил жест от груди до лобка. – У Нади эти…заповедные места до того хваткие…Чую, прихватывают, ровно присоски у осьминога. У меня ажник внутри всё оборвалось! И что характерно, никто ничего не заметил. Не иначе, чары насланные заворожили.

Что обиднее всего, – судорожно задвигал кадыком Таранов, приобретая вид наркомана, впадающего в транс, – я решил, раз она на людях ко мне эдак, то уж когда одни останемя – кайф по полной программе отковырнётся. Я ж об ней цельный год до того мечтал втихомолку. Как бы не так! Она на меня после того – ноль эмоций. А я ночами не сплю. В гараже болт с головкой «на девятнадцать» закручиваю ключом «на двадцать семь». Минут пятнадцать. Об ней замечтался. Мужики надо мной оборжались до усикания. А то маслёнку заместо заливного отверстия чуть завгару в штаны не вставил. Ровно чоморной. В репу мысли про неё одну лезут. Раньше ж я почти что и не пил, а с того танца как увижу её – в обязаловку налакаюсь до поросячьего визга. И Инна со мной ничего поделать не может. Полный абзац! Сдрейфил я: как бы мне ващще не шизануться. Допетрил, что надо решать. Вроде, подло. Не по-товарищески. А к какому-то концу приплывать надо.

Подловил Надю на даче. Она картошку окучивала. Игорь-то у неё ленивый. Себя бережёт. Недаром он по знаку зодиака – Дева, а родился в год Петуха, – неуместно и сально вдруг хихикнул Таранов. – Надя, кстати, тоже Дева. Ну ей-то сам Бог велел…Так вот, Надёха заместо него окучивает. В одном купальничке, – едва не подавился слюной Костя. – Башку отдал бы на отсечение за минуту нирваны. Сиганул через изгородь – и к ней. Как на духу ей открылся: мол, так и так, что хошь делай, а тебя хочу. Скажешь – Инну бросить, пережениться – брошу, переженюсь. Она сперва застеснялась, а после долгонько и эдак азартно на меня поглядела и засмеялась: «Тебе одного танца хватило? Какие же вы все…Ну ладно, не здесь же… Ступай за мной. Догонишь – я твоя. А  нет – не взыщи». И пошла с участка к болоту. Там, подале, слева и справа огороды. Чунжинцы картошку окучивают. Но нас им невпрогляд. Ровно пеленой от них укрыты. Чудно.

Хлюп…Хлюп…Чапаю за ней, – зашмыгал Таранов, и взгляд его продолжал мутнеть и советь, как у сомнамбулы в гипнотическом сне. – Наде-то хорошо. Она ж девка-лесавка. Болото что свои пять пальцев чувствует. А мне каково? Сдрейфил: щас затянет нафиг. Нет! Шагается легко-легко. Лечу, ровно на крыльях. И что ни шаг, то к Наденьке ближе. «Куда ж ты денешься, Дырочка моя любимая и окаянная! – весь задрожал я внутрях. – Свернём за первые камыши и там я так дорвусь до тебя, так отымею! У-у-ух!…»

Вот и первые заросли нас спрятали, – смиренно смежил веки Константин. – До Нади – рукой подать. Да ни с того ни с сего ноги у меня затяжелели, ровно отнимаются. Скребу я ими, вроде, что есть мочи, шустрей, чем граблями на покосе, а догнать не могу. Ровно в кошмарном сне, в детстве, когда от Бабя-яги убежать хочешь, а ноги ватные. Только тут наоборот: тороплюсь, а настигнуть невомчь. Хоть плачь. И в голове моей замутилось и поплыло. Ведёт она меня, ровно бычка на привязи. Петляю зайцем туда-сюда, а сам ни черта не соображаю.

И что характерно, – внезапно оживился рассказчик, поднимая веки, словно очнувшийся, и взор его мало-помалу обретал прежнюю осмысленность. – Ведь по тому болоту пройти можно лишь по бережку, да в большую сушь по тропке к лесочку. Лишний шаг влево, вправо – капец ослу! А мы с Надей исколесили его вдоль и поперёк ровно посуху. Хотя она и раньше его пересекала везде, где другим заказано. Но тут-то – со мной.

Короче, очухался я у себя на огороде, – повёл Константин на Ивана Ивановича и Гордея шалыми глазами, точно видя их впервые. – Ноги сухущие. Надюшка, как ни в чём ни бывало, тяпает на своей меже. Распрямилась, повернулась в мою сторону и хохочет: «Отпустило? Полегчало?» А у меня и впрямь запал исчез. От приворота осталась одна печаль по ней. Кручина. Я прежде и словом-то таким не выражался, а отныне знаю – кручина.

Таранов умолк. Прокурор и следователь переглянулись. Полунин сделал большие и значительные глаза. Шеф снисходительно и критически ухмыльнулся.

– Ладно, – встряхнулся Иван Иванович, отгоняя видение. – Мы, Константин Борисович, за лесом, как говорится, не увидели деревьев, а за болотом – здравого смысла. Какова связь между вашим увлечением и исчезновением Алякиной?

– Такова, – с несомненной искренностью ответил Константин, – что если бы я не нагваздался в первомайскую ночь, то ни за что не отпустил бы Надю одну. Пусть бы мне опосля Инка рожу всмятку изнахрачила, а не отпустил бы. Я виноват.

– И таки ругались Алякины уже не в вашем присутствии?

– При моём отрубоне, – спокойно и с горьким достоинством усмехнулся Таранов. – Без вранья. Вот вы, небось, считаете, гражданин прокурор, что наехали, набуровили на меня, так я и спёкся? Не-а. То половина правды. Главное же то, что я перед Надюшкой свою вину чую. С того и каюсь. Вы меня к тому всего-навсего подтолкнули. Дальше можете меня пластать на зельц и окорочка.

– Ладно, – как бы поверил ему Иван Иванович. – Что при Алякиной было, когда она уходила?

– Я ж не видал. А пришла с сумочкой. Вроде, документы и деньги. Она как бы невзначай их выказала, когда про парня издалёка помянула.

– Имя нездешнего парня вспомнили?

– Не-а. Вспомню – скажу. Издалёка он откуда-то. Петруха…Пётр Поморцев как будто чего-то про него говорил. Вы сами у него спросите.

– Могла Алякина с тем парнем уехать?

– Надюшка на всё была способна. Но не думайте про неё плохого. Не то что там с первым встречным-поперечным. Сама по себе она на всё способна…была.

– Говорят, взбалмошная она? Ветренная?

– Не-а. Не ветренная. Она – милый порыв весеннего ветерка, – с несвойственной поэтичностью вдруг отозвался слесарь-ремонтник.

 

Допрос тянулся долго. Возникла необходимость прерваться. И пока милиционер водил неординарного свидетеля в туалет, Иван Иванович, обмахиваясь из-за жары папкой для бумаг, как веером, распорядился:

– Милый порыв весеннего ветерка…Ишь, как разнесло слесаря-ремонтника на лирику. Вы, Гордей Михайлович, не вздумайте в протокол заносить его ахинею про болото. А то нас заодно с ним на судебно-психиатрическую экспертизу отправят – гайки ключом «на двадцать семь» вкрутят… Наколются, травки накурятся, «колёс» наглотаются – и давай «глюков» ловить. – И помедлив, шеф самокритично дополнил: – Раскрутили, называется…

Они обменялись понимающими взглядами и сдержанно захохотали, оглядываясь на приёмную. Гордей смеялся, но скорее из подражания шефу. Болотная легенда не представлялась ему столь уж невероятной. А к Надежде Алякиной у него впервые проснулся чисто человеческий интерес. Безотносительно к расследованию дела.

 

 

3

 

Чусовой в архитектурном плане – компактно расположившийся населённый пункт. И для доблестной милиции «телепортировать» Инну Таранову с правого берега реки Чусовой на левый, из Старого города – в Новый, из железнодорожного предприятия – в прокуратуру, было проблемой получаса.  Когда её вели по длинному и узкому коридору в кабинет следователя Полунина, навстречу ей попался муж. Константин, внутри которого произошёл перелом, поравнявшись с женой, по собственному почину негромко, но твёрдо выговорил: «Инна! Я – за правду».

Оставив волевую строптивицу наедине с Гордеем, стражи порядка вторым разворотом отправились за свидетельницей Лидией Кузякиной.

Таранова, по-видимому, скорёхонько сориентировалась в изменившейся обстановке и запираться передумала. Не успел Гордей ей пообстоятельнее намекнуть про таинственного «незнакомца издалёка» и про сговор в узком кругу их «тёплой компании», как она перехватила инициативу, отнюдь не проявляя стеснения.

– Подумаешь! – махом сердито осунулось её узкое волевое личико с вытупающими скулами. – Подумаешь, упустила блажь этой взбалмошной, этой блажной про высосанного из пальца Калевалы из-под Мухозасиженска.

– Тот, про кого вы сказали – реальное лицо, которое живёт в этом….в Мухозасиженске? – наивно насторожился следователь.

– Какое! – стервозно хихикнула Инна. – Это же миф взбалмошной Надежды Алякиной. Такой же, что есть чудище Нэсси в озере Лох-Несс. Что жив Элвис Пресли. Что люди будут бессмертны. Приблизительно из той вечной оперы, в которой невостребованная замухрышка сама себе дарит цветы от мифического воздыхателя. Впрочем, о том вы лучше у неё спросите. А то опять за выдумки меня расстреливать начнёте. Но я этого Калевалу в упор не видела.

– Тем не менее, Алякина про него рассказывала и так его называла?

– Да. Ваша Алякина про него рассказывала и так его называла.

– И ушла, якобы, к нему?

– Да. Ваша Алякина ушла, якобы, к нему.

– Как она была одета и что при ней было?

– Одета?…Что при ней было? Хм-м!… Я вообще-то не присматривалась – очень надо! Так…Голубое платьишко, сшитое в трапецию. Кстати, намного выше колен. У скромницы…Под него я не заглядывала, к вашему сведению, и что под ним было – не доложу. Туфельки на высоком каблуке. Так себе. Нашего производства. Тоже, наверное, из Мухозасиженска. На улицу пошла, кофтёнку на себя накинула. На шее – цепочка золотая, в ушах – серёжки, в руках – сумочка дамская задрипаная. Да!…Застёгивая сумочку она, ещё в начале вечера, как бы мимоходом, переложила деньги и документы. Но так, что нам в глаза бросилось.

– Причина, причина, подвигшая её к тому, – как бы про себя, негромко размышлял Гордей, повторяя слово в слово выражение прокурора: – Просто так женщина в ночь не уйдёт.

– Да взбалмошность дурацкая! – буквально взорвалась волевая фемина. – Взбал-мош-на-я и есть взбал-мош-на-я. Романтики ей захотелось. Рутина ей обрыдла. Повседневность заела. Игорёк ей наскучил. А Игорь, между прочим, единственный, как и я, кто имеет в нашей компании высшее техническое образование. И он, между прочим, самый красивый мужчина в городе. Да, да, да!…И не смотрите на меня, как на падшую женщину! – экспансивно вскричала Таранова, хотя Гордей и глаза-то на неё вскинул уже после всплеска женских эмоций. – Между прочим, своё мнение я от Костика и не скрывала и из него не подобает делать далеко идущие выводы. Да! Но чтоб прокуроры знали, что Наденька нас уже достала от и до. Носитесь с ней, ровно с торбой писанной, нас таскаете, а она обретается, небось, в своём долбаном Мухозасиженске.

– Про сговор, – тактично направил Полунин кипучую энергию экстравагантной особы в нужное русло.

– Про сговор?…- точно запнулась о пень-колоду и мгновенно поскучнела собеседница, вполовину сбавив апломба. – Ну-да, признаю, надевайте на меня наручники. Я подговорила Петю Поморцева и его подружку Лидочку Кузякину сохранить в секрете вздорную выдумку про мифического Калевалу. Вы же затаскали бы Игорька: ревность, Отелло и Дездемона, Арбенин и Нина, Парфён Рогожин и Настасья Филипповна… Органы же у нас горазды раздувать из мухи слона. А так: ушла и ушла, фыркнула и фыркнула.

– И что ваши друзья?

– Что друзья…Игорёк отстранённый был. Ему можно было лишь посочувствовать. Костик дрыхал и в полночь, и утром после вчерашнего. Лидочка и Петя посчитали, что моё предложение нормальное.

– Скажите, пожалуйста, Инна Феликсовна, Алякина в самом деле обладала некими …э-э-э…, – замялся следователь, – сверхъестественными, что ли, или экстрасенсорными способностями? В непроходимых местах болото пересекала или ещё что?

– Что-что, а уж своё ненаглядное болото она облазила дотошнее, нежели плешивый три последние волосинки, – пренебрежительно скривила тонкие змеиные губы та. – Она ж из деревни, из тайги. Девка-лесавка. Лягушка-болотница. В Чусовой приехала в медицинское училище поступать. Потом Игорь на неё позарился. Лучше бы сидела в родном сельпо и не лезла, куда не просят. Ей бы, как той лягушке, на болоте и квакать. Ничего мистического в ней нету. Моё мнение, что она запомнила подводные кочки, броды всяческие – я же в том не разбираюсь. По ним и скакала. А так – обыкновенный человечишко.

– Откуда в вас столько мизантропии? – посетовал Гордей, завершая следственное действие.

– Не мизантропия, а всем сёстрам по серьгам, – окрысилась Инна. – А вашей попрыгунье-стрекозе – поделом. И попрошу без оскорблений.

 

В отличии от преисполненной снобизма Инны Тарановой, доставленная на допрос свидетель Лидия Кузякина выглядела перепуганной ученицей, вызванной к директору школы. Она послушно изложила историю о сговоре, что, к сожалению, ни на йоту не продвинуло следствие к ответу на главные вопросы: где Надежда Алякина? что с ней?

Зато впервые малоутешительные предварительные данные убедили Полунина в том, что раскрытие подоплёки взаимоотношений в “тёплой компании” может послужить ключом к истине. Враньё было налицо. Враньё, не до конца изобличённое. Гордей уверился в том. И чтобы вскрыть “гнойный пузырь”, ему нужен был Пётр Поморцев, находившийся в дальнем рейсе. Да к тому же тот Пётр Поморцев, что не успел подвергнуться “обработке” со стороны “волевой мегеры”. С тем следователь и позвонил Розанову.

– О` кеюшки, – обнадёжил его Павел, выслушав пояснения. – Мы занарядим наших орлов и выцепим твоего «дальнобойщика».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

“Вначале было слово”, – гласит известный библейский канон. “Земля – центр всего сущего”, – изрекали адепты птолемеевской системы мироздания. “Прокурор – мозг и нервный центр правоохранительной системы” , – выводил умозаключение из предыдущего опыта работы Гордей Полунин, отнюдь не претендуя на возведение его в незыблемый постулат. Просто для следователя прокуратуры любое начинание неизменно поступало от шефа: будь то очередное уголовное дело, выезд на место происшествия, исполнение отдельного поручения, поступившего в Чусовой из прокуратуры какой-нибудь Москвы или какого-нибудь Санкт-Петербурга. Отныне к перечисленному неокончательному перечню прибавилась и жалоба. Пока устная. Изложил её в собственной интерпретации сам Иван Иванович, пригласив Гордея к себе.

– Гордей Михайлович, – попенял ему Иван Иванович, традиционно барабаня указательным пальцем по столу. – Неплохо бы вам усвоить тот очевидный тезис, что чем шире массив обработанных данных, чем масштабнее охват, тем безошибочнее следователь в предмете доказывания. В ваше отсутствие, покамест вы были в И-Вэ-Эс*, ко мне на приём во внеурочное время напросилась неуёмная старушенция – мать погибшего Евгения Острянского. Жаловалась на вас.

– На меня! – неприятно поразился подчинённый, всем видом выражая недоумение и святую невинность. – За что?! Я ж её знать не знаю и про неё слыхом не слыхивал!

– То-то и оно, – урезонил его прокурор. – Не бравируйте собственной неосведомлённостью – всё ж таки мать убитого. Она буквально допекла меня: почему её не вызывают, почему не признают потерпевшей?

– Я же Жанну Острянскую признал потерпевшей, – рассердился всегда выдержанный Полунин. – Мы же по ней версию на причастность отработали и официально, и негласно. Зацепок нет. Она же на наследство претендует и с нашего ведома в банке часть вклада мужа получила на похороны.

– И ладно, – не спорил прокурор. – Нормы закона нас же не ограничивают в этом плане: хоть пять потерпевших, представляющих интересы убиенного. Словом так, Гордей Михайлович, к вам после обеда пожалует пресловутая бабуля. Зовут её…, – заглянул в настольный календарик шеф, – Екатерина Андреевна. Признайте, пожалуйста, её потерпевшей и допросите в данном процессуальном качестве. Заодно повыясняйте по личности сына, его окружения, попытайте насчёт Жанны и её окружения. Старуха особо напирает на то, что исчезла какая-то вещица…Ах да, часы её сына. Отразите и сей факт. Мелочей в расследовании не бывает.

В два часа пополудни к Полунину пожаловала приснопамятная старушенция, которой, скорее всего от нечего делать, знойным летом не сиделось на тенистой завалинке. Гордей под воздействием сытного плова был настроен миролюбиво и встретил рослую сухопарую бабку подчёркнуто вежливо. Зато Острянская была настроена воинственно. Приблизительно, на манер таёжной табуретки, из которой не удосужились изготовить элегантный венский стул

– Здравствуйте, Екатерина Андреевна, – усадил следователь  посетительницу на стул. – Я к вашим услугам.

– Дык вот я и смикитила, – с места в карьер «взвилась» та, стартовав, вероятно, с того пункта беседы, на котором она рассталась с шефом.  – Куды ж энто запропастились Женечкины часы? Я жа его, сыночка мово, самолично в морге получала. И одёжу евонную. Подруженьки мои его обмыли и переодели в последний путь, а я поплакала над ним. Прощаюсь я с ним, горюю, глядь, батюшки святы!… А часов-то у Женечки нигде и нетути. Они же у сыночки мово были с музыкой, в золотом…энтом… корпусе, на цепочке. Он их завсегда при себе носил. А давеча, ещё когда сыночек живой был, он шутейно Гришане – брательнику свому, младшенькому мому сыночке, – сказал, мол, помру, «котлы» тебе достанутся. Он так их обзывал – «котлы». Я тогды замахала на него: «Окстись, шалопут!» А вишь как оно обернулося, – поджала губы старуха.

Подступила я к Жанке, гадине подколодной, – по-мужицки скрипнула зубами и раздвинула ноги под подолом шире собственного таза Екатерина Андреевна. – Чую, без неё не обошлося. Пытаю ея: «Где часики-то?» Она ажник зенки свои бесстыжыя

закосила: «Ой, мама, невдомёк. Ой, а правда, где часы-то?» Да где жа баба может тако пропустить? В жисть не поверю! В жи-ысть! Она, гадюка подколодная, выползок змеиный, удеяла с сыночкой моим милым эдакую расправу. Она-а! Боле некому. Она и часы похерила.

– Вы считаете, что Жанна Николаевна Евгения зарезала?

– Бога гневить не буду, не просветил мя, тварь ничтожную, Всевышний, а без Жанки, всё одно, не обошлося. Путалась она от него, подол задирала шибко. На передок она была слаба. Про то Женечка сам мне сказывал. И он ея за то учил уму-разуму, похлюздывал поперёк щекотливой задницы да срамных губищ прелюбодейку диавольскую. В кро-овь. Да мало!

– С кем же она…того…гуляла?

– А не сказывал сыночек мой милый. Должно, не спымал на Жанке похабников с поросячьим отростком. Ан чуял. Ты уж, милай, про то сам ведать должон. А у гулёны-то нашей, чуть что, любимая присказка тут как тут. Жанка завсегда баит: «Чем толще и длиннее, тем милее Пелагее». И ишшо: «Как у девушки-молодки загорелося в серёдке, а у парня-молодца вдруг закапало с конца!»

– Екатерина Андреевна! – засмеялся Полунин, наслышанный от своей бабушки о многочисленных русских побасёнках, – так это же безобидные, почти детские загадки: первая – про девичью косу, вторая – про самовар.

– Это для тебе самовар! – сердито сплюнула старуха. – Тьфу, прости меня, Господи, грешную!…А для неё – самодрал!

Гордей со слов неуёмной старухи описал затерявшиеся часы, оказавшиеся брегетом, зарисовал их, выполнил с потерпевшей другие необходимые следственные действия. Заодно, исполняя наказ начальника о всестороннем мониторинге «семейного антуража» Острянских, договорился с бабкой о допросе её внука. Десятилетнего Женьку, названного так в честь отца, Екатерина Андреевна забрала на лето к себе – в близлежащую деревню Мульково.

Уладив проблемы с матерью пострадавшего, Полунин не поленился и безотлагательно отправился на служебной «Волге» на рандеву с Жанной Острянской по месту работы последней. Его заинтриговал нюанс с часами.

Вопреки ожиданию, Жанна Николаевна, во-первых, в приёмной сидела одна и вокруг неё не вился сонм обожателей, домогавшихся «щекотливых и срамных» мест. И, во-вторых, её не смутил интерес следователя.

– Да, – уравновешенно и непривычно уважительно пояснила она. – Часы у мужа были. Старинный брегет в золотом корпусе. С музыкой. На золотой цепочке. Он им очень дорожил. Ума не приложу, куда часы запропали. В суматохе первых дней: смерть Евгения, похороны, траур, – я напрочь упустила это. Спасибо, мама напомнила – Екатерина Андреевна. Я дома всё перерыла, на даче, в его мастерской – пусто. Хотя в день убийства брегет видели и в мастерской, да и я, до ухода его на работу, – тоже…Вы считаете, что мужа убили с целью ограбления? – единственный раз проявила Острянская неподдельное любопытство.

– Не исключено, – состроил важную физиономию Гордей. – Вы почему нам об этом не сообщили?

– Говорю же, не заметила. Мама напомнила позже, да я как-то не придала тому значения: до часов ли, когда мужа убили.

– Ваш муж где их хранил?

– Вы же сами видели, Гордей Михайлович, – с подчёркнутой корректностью растолковывала Острянская следователю, – что в тот день на Евгении поверх рубашки была джинсовая жилетка с кармашками у пояса. В левый он и клал брегет. Цепочка была пришита к петельке в кармане. Позже петелька оторвалась. Руки у него так и не дошли пришить…Он всё делал сам, – пояснила Жанна, уловив изумлённый взор Полунина. – Даже женскую работу. Быть может, часы и выронил где-нибудь.

Про любовников и супружескую неверность, до поры, Гордей Острянскую пытать не стал. Голословными высказываниями Екатерины Андреевны такую мадамочку «на понт» не возьмёшь.

Покончив с дополнительным допросом Острянской, Полунин попутно проехал на служебной «Волге» в милицию, к Розанову. Ему не терпелось поделиться с тем новостью – то ли важной, то ли не слишком.

– Гордюша, привет! – встретил его «опер» чуть ли не с распростёртыми объятиями.

– Часом, вы не с Острянской взаимно ублажались, – криво усмехнулся гость, отвечая на по-восточному гостеприимное рукопожатие.

– Гы-гы-гы, – «заржал» Павел. – А неплохо бы!…Не плохо бы!…С чего ты взял?

– Перед тобой её допрашивал, так она аналогично тебе ласкалась.

– Гы-гы-гы!…Не, Гордюша, не обломилось. А я тебе названиваю. Полчаса назад из Лысьвы прикатил. Там, в пригороде, в лесочке, отшманали «Фольксваген» Острянского. То я тебя и потискал.

– Ого! – воскликнул следователь. – И что?

– Особо побахвалиться нечем. Машину разбомбили, раскурочили на запчасти. Кто – покеда неизвестно. Лысьвенцы работают. Грозятся изловить угонщиков. Мы тоже шустрим. Наколки кое-какие есть.

– Значит, машину угнали, – вдумчиво прищурился. Гордей. – Острянский на ней умчался из мастерской, а до дачки не добрался. Там бы уж её неминуемо запеленговали. Неминуемо. Вывод: авто он оставил поодаль, зная, что кто-то на дачке есть. Боялся или опоздать, или кого-то спугнуть. То-то он и суетился. Как любит выражаться мой знакомый сыскарь Розанов, не пора ли брать за хобот сексапильную Жанну?

– Просекаешь, но не до конца, – не то одобрил, не то заспорил с ним Павел. – Я до тебя прикидывал это…член к носу. Не стыкуется. Жанка тебе сходу заедет промеж моргалок: тачка могла заглохнуть, сломаться, – раз. На счёт хахалей у неё также отмазка: постелька немятая, выпивона и закусона – нема, второпях сексом не занимаются, – вот тебе и два.

– То-то и оно, что второпях не занимаются. Острянский их спугнул. Они не успели…

– Лепет младенца, доктор Фрейд! – раздосадованно прервал Гордея сыщик. – Где хахаль, где выпивон? Куда денешь бабку Нюру и соседку? Чего сызнова старый трёп начинать? Да и Жанку поджимать нечем. Ванькова надобно прессовать, Ванькова…Одначе, господин прокурор, я нюхом чую, что и ты до меня не с пустым котелком? – примирительно сгладил противоречия Розанов.

– Наскрёб фиговинку с морковинкой…, – позаимствовав идиоматический оборот у Ивана Ивановича, начал делиться свежим известием о брегете Полунин.

– Ваньков! – вдохновенно прошептал розыскник, с трудом дождавшись финала сообщения. И при этом навёл указательный палец на Полунина, точно тот и был пресловутым Ваньковым. – Ванько-ов!…Меня на кривой козе не обскачешь. Шалишь! Я же засёк, как он косыми глазёнками скал туды-сюды, ровно двоешник на диктанте. Паскуда! Его работа. Ну не Жанна же! Нафига ей лишняя головная боль?

– Считаешь? – усомнился следователь.

– Знаю! – «обрезал» его самоуверенный оперуполномоченный, снимая рубашку и надевая на голый торс оперативную кобуру. – Я поехал в Чунжино. Побакланю с ним. Само собой, занаряжу своих на места скупки, злачные притоны, ломбарды и так далее.

– Паш, без самодеятельности, – попросил его товарищ. – Сам же знаешь, чем чреваты процессуальные нарушения.

– Будь спок, – обиделся тот. – Если что проклюнется, я этого валенка к тебе приволоку наперёд всего. Я ему эдак нежненько предстательную железу через анальное отверстие помассирую.

Розанов сдержал слово и позвонил в прокуратуру через час. На связь с Полуниным он вышел по рации из оперативного «УАЗика» через дежурную часть милиции.

– Гордей, лажанулись мы с Ваньковым конкретно! – жарко дышал он в трубку. – Сам алкаш этот или дёрнул куда-то или кореша его замочили. На посёлке его не видели со дня, как ты его из КэПэЗэ* выпустил. В хате у него охеренный погром. Заметь, что

два окна снаружи раздолбаны. То есть ломились к нему. Одно окно разбито изнутри. Вроде как он от них гасился. Ноги сделать хотел. Ясно, с корешами трофей не поделили.

– Паша, оставайся там, – по-следовательски решительно распорядился Полунин. – Я беру у шефа «Волгу» и выезжаю в Чунжино.

Через четверть часа Гордей уже фиксировал картину погрома в домишке Ванькова под злые стенания и попрёки Павла. При расставании тот окончательно “добил” Полунина, сообщив ещё одно “пренеприятнейшее известие”.

– Гордей, если я не ошибаюсь, по-моему, ты расследуешь дело по насильнику  Нетужилину? – поинтересовался у него “опер”, садясь в “УАЗик”.

– Да, я, – подтвердил следователь. – А что?

– Имей в виду, есть информация, что Нетужилин не то подкупил, не то ещё как-то обработал “терпилу”. Скоро тебе от неё  поступит заява об отказе.

– Откуда такие данные? – встревожился Гордей.

– Сорока на хвосте принесла, – хохотнул Павел. – Моя оперативная общественность не дремлет. Розановская оперативная общественность – лучшая оперативная общественность в мире.

Под пресловутой оперативной общественностью сыщик подразумевал разветвлённую агентурную сеть собственных осведомителей. Он также их называл “духами”, “источниками”. Нештатные помощники в действительности зачастую снабжали “патрона” эксклюзивными сведениями. И зная это, огорчённый Гордей застыл соляным столбом.

– …Да ну? – единственное, что смог он выдавить из себя.

– Не “ну”, а “да”, – снова хихикнул Розанов. И рассердившись, поторопил его: – Чего ты машину держишь? Раскис, ровно квашня. Садись быстрей.

– …Да я, Паш, – убрал ногу с подножки “УАЗика” Полунин, – это… Расхотелось. Я самоходом. Тут до дома недалеко.

– Как знаешь, – захлопнул Розанов дверцу.

И милицейский автомобиль, зафырчав движком, уехал. “Волга” прокуратуры отбыла ещё раньше, и потому Гордей отправился пешком в посёлок Шибаново. Свежее известие, даже объективно ничем не подтверждённое, выбило его из колеи, так как заявительницей по делу в отношении Нетужилина являлась Елена Поспелова. Та самая Леночка Поспелова, к которой он питал нежные чувства и в отношении которой вынашивал планы личного порядка.

Лена Поспелова проходила в качестве потерпевшей по расследуемому Полуниным уголовному делу. По закону он либо не имел ни малейшего права на личные контакты с нею, либо обязан был официально заявить самоотвод после поцелуев с ней и договорённостей о свидании. На “языке” Уголовно-процессуального кодекса подобное именовалось “иной личной заинтересованностью”. И нарушение “табу” было сродни должностному преступлению.

Печатая шаги по обочине дороги, Полунин вспомнил, что заставило его преступить закон. В один из дней начала июня Иван Иванович традиционно вызвал его к себе по телефону. Ещё следуя к приёмной, Полунин обратил внимание в фойе прокуратуры на очень симпатичную девушку с аппетитными формами  и с припухшими от слёз  глазами, стоявшую у окна.

– Видел в коридоре нимфетку? – вместо приветствия спросил его шеф.

– Угу. А что? – спросил следователь, садясь на стул.

– Настрочила заявление об изнасиловании. И сегодня утром уже побывала у Старосельцева на освидетельствовании. Привезла от него заключение. Обстоятельства конфликта следующие. Вчера эта нимфетка по фамилии Поспелова провела вечер в ресторане “Тайга” с предпринимателем Нетужилиным. Всё было старо как мир: угощение, ухаживание, танцы. Около полуночи они вышли в мини-скверик, расположенный прямо у стен ресторана. Там несколько деревьев растут и кустики. И Нетужилин, не тужа о будущем, овладел нимфеткой в позе “стоя, сзади”. Незатейливый сюжетец.

Спрашиваю у Поспеловой, – привычно заходил по кабинету прокурор, – были ли угрозы, физическое насилие, беспомощное состояние потерпевшей? То есть то, что составляет объективную сторону преступления. Угроз не было, избиения тоже, сама она была не сильно пьяна. Совершеннолетняя. В чём же изнасилование? Поясняет, что ей не понравилась форма полового акта, поза. Она была, якобы, с этим не согласна, пыталась вырваться.

Читаю акт Старосельцева, – подал прокурор со стола Гордею заключение эксперта. – Девственная плева у неё нарушена давностью более двух недель. Сами знаете, точнее эксперт не определит. А более двух недель означает, что целомудренности она могла лишиться и годом ранее, и двумя, и в пионерском возрасте.  То бишь, половую жизнь вела ещё до Нетужилина.  Из телесных повреждений – три небольших свежих кровоподтёка на ягодице и внутренних поверхностях бёдер, которые могли образоваться от захватов пальцами посторонней руки и в сроки, указанные нимфеткой. На что Поспелова и напирает: она вырывалась, а он – удерживал. Сверх того доказательств нет. Прибегая к лексикону твоего приятеля Розанова, более чем…Более чем сомнительно.

Я не поленился, – подал Иван Иванович следователю исписанный незнакомым почерком листок бумаги. – Вытащил беспечного бизнесмена, который не тужит и в ус не дует, несмотря ни на что, судя по фамилии. Отобрал у него объяснение. С перепугу он правда занедужил – убежал в туалет…Сейчас там обретает себя. Но он твёрдо стоит на своём: всё было нормально, по согласию. Гематомочки на бугристых поверхностях нимфетки логично мотивирует тем, что в порыве бурной страсти по-мужски сжал её пухленькие прелести.

Так что, Гордей Михайлович, – подытожил вступление шеф, – забирайте материал, разбирайтесь и принимайте решение. Я далёк от того, что бы что-либо предрешать – следователь фигура процессуально самостоятельная, – но тянет на отказной материал.

Мельчает не только Волга или Арал, – посетовал прокурор “на дорожку”. – И женщины тоже не избежали этого. На заре моей юности знаете, Гордей Михайлович, как выглядела типичная изнасилованная?…То была несчастная, напоровшаяся на маньяка по воле злого рока, и излупленная хуже сидоровой козы. А ныне? Сами ищут или приключений, или денег. Хм…С полгода тому назад читал статейку про скандально известного боксёра-профессионала Майка Тайсона, – хмыкнул Иван Иванович. – Того, что откусил часть уха у Эвандера Холифилда. Тайсона осудили за изнасилование негртянской “Мисс Америка”. Обвинение фактически базировалось на том, что гостиничный клерк показал, что негритяночка зашла в номер к Майку весёлая, а ушла подавленная и грустная. Правда, это газетный вариант, но и Россия – не Америка. У нас же мужики от природы потемпераментнее, чем янки. И я свою жену, подчас, более чем чувственно тискаю…Что с того? Эдак размножаться не с кем будет – всех пересажаем.

Не успел Полунин с материалом проверки обосноваться в своём кабинете, как туда ворвалась Лена Поспелова. Лицо у неё было в слезах. Она искренне рыдала и жаловалась на то, что ей не верит ни один человек на свете. Через пять минут общения она натуральным образом упала Гордею в ноги и горько-горько плакала, уткнувшись в его колени. А оторопевший следователь, скованно заледенев на стуле, старательно подтягивал повыше ширинку брюк, на которой неделю назад оторвалась одна пуговка и не доходили руки, чтобы её пришить.

Полунин был убеждён в том, что настоящий мужчина – это сила. Сила ума плюс сила характера. А женщина – это слабость. Прекрасная слабость. И чем слабее и нежнее женщина, тем беспредельнее её власть над настоящим всесильным мужчиной. Ибо настоящий мужик обломает бивни мамонту. Настоящий мужик в запале грубости заткнёт пасть разъярённому носорогу. Настоящий мужик, ступив на тропу войны для защиты семьи и родины, в жестокости превзойдёт крокодила и гиену. Но стоит припасть к его волосатой неотёсанной груди беспомощному, плачущему, хорошенькому существу  с наивными глазищами и напомаженными губками, и нет спасения от этой всепобеждающей слабости. И рушится сталь, и унимается клокочущий вулкан, и стихает бушующий океан. Подобно тому, как падает в обморок и в инфаркт слонище от пискнувшей мышки. Ибо так устроен мир. И горе! Горе тому отступнику, что вопреки мужской природе воспользуется слабостью женщины!

И жалко плачущая Леночка пуще всякой железной логики убедила Гордея в том, что её обидчик как раз и является такого рода подлецом и отступником. И судьба изгоя мужского племени была предрешена. Полунин возбудил уголовное дело и призвал Нетужилина к ответу.

Бог ты мой! Гордей был смят и растоптан, когда это исчадие похоти предстало перед ним в облике селадона с проплешинами на голове и слюнявым ртом, да ко всему прочему и на полтора десятка лет старше Поспеловой. Эдакая никчёмная пародия и фарс на упоминавшегося выше чусовского сердцееда и донжуана, что отведал видавшую виды прелесть у Жанны Острянской.

Кипящий праведным гневом служитель закона провёл очную ставку между бедной униженной Женщиной с большой буквы (как считал Гордей) и мужским недоноском и ублюдком, фамилию которого и петитом-то печатать недостойно. Он провёл очную ставку блестяще. Он затыкал уши и закрывал глаза на то, что “Женщина с большой буквы” сама изначально повела себя не совсем подобающе, не с тем и не в том месте – благородная цель и возмезие требовали того. Он подловил пакостника на единственно уязвимом пункте активной обороны.

– Итак, вы настаиваете на том, что Поспелова с обоюдного согласия пошла в кусты, целовалась и обнималась там и позолила снять с себя плавки? – переспрашивал Гордей, с высунутым от усердия языком записывая пояснения Нетужилина в ходе очной ставки с его недавней пассией.

– Да, по согласию пошла… целовалась…обнималась…кхе-кхе…дала снять…, – вытирал лысеющую голову носовым платком тот.

– Когда же вы развернули её…кгм…спиной к себе, то она, как вы выражаетесь, затрепыхалась?

– Да…кхе-кхе…затрепыхалась.

– Поспелова настаивает, что она тем самым выразила принципиальное несогласие, – извращался Гордей в витиеватых формулировках, кивая на Лену, потупившую глаза. – Так?

– И так, и не так, – непоследовательно защищался Нетужилин. – В принципе она как раз была как бы и не против, а сзади или спереди – это дело вкуса.

– И тем не менее, поза её не устраивала?

– Поза как бы и не устраивала, – от прокурорского прессинга обильно облился Нетужилин потом. И, возможно, не только им.

– То есть, конкретно в этой части вы действовали помимо её воли?

– По позе?…Да, как бы помимо её воли. Но поза – это же дело вкуса, – конфузился плешивый ловелас, почуяв неладное.

– Думайте, Нетужилин, думайте, – практически по-отечески напутствовал Гордей “зашуганного” предпринимателя, выпроваживая его из кабинета по окончании очной ставки. – Полное раскаяние облегчает участь. На днях я соберу соответствующие данные и снова вызову вас к себе. Возможно с вещами. В зависимости от вашей совестливости.

По окончании той, мастерски исполненной очной ставки, Лена жарко целовала Полунина и условилась с ним о свидании. Гордей, естественно, весь последующий период гадал на тему о том, что в нём нашла Поспелова. О себе в целом он придерживался довольно скромного мнения. О собственной внешности – тем более. “Когда я родился – человечество не вздрогнуло. Когда я умру – оно не всплакнёт. Вернее так: когда я родился – человечество не ахнуло, зато когда я умру – оно облегчённо не вздохнёт”, – трезво оценивал Полунин себя. Стыдно признаваться, однако в двадцать два года Гордей так и не был близок с женщиной. Нет, анатомия и физиология у него были в норме. Внутренне он ощущал и внешне видел, что его исконно мужские достоинства давно готовы к функционированию. Просто фатальное стечение обстоятельств мешало: то он оставался невостребованным дамой, то его запросы к девушке оказывались завышенными, то что-нибудь ещё мешало. И вдруг на фоне такой эротической нищеты, на таком “безрыбье” – сразу Лена Поспелова! Феномен, безусловно, наждался в мотивировке.

Гордей надеялся, что благодаря тому деятельному участию, что он проявил к Поспеловой, она и разглядела в его неброской телесной оболочке настоящего мужчину. “У Шекспира Дездемона полюбила Отелло за муки, а он её – за сострадание к нему. У нас с Леночкой – наоборот», – умилялся мечтатель.

Как-то раз Иван Иванович в неформальной обстановке, когда в трудовом коллективе отмечали день рождения старшего помощника прокурора Лобановой, привёл честн`ой компании шуточный пример о разнице между прокурором и курицей. «Курица ищет зерно в куче грязи, – балагурил он, – а прокурор ищет грязь в куче зерна». Присутствующие понимающе рассмеялись. За исключением Гордея. Тот не разделял ёрничанья шефа даже на уровне каламбура. Он мыслил иначе. Полунин грезил тем, что в искусстве следствия  и надзоре за законностью он станет таким же знатным умельцем, что и Данила-мастер из сказа Бажова в своём ремесле. И притом с одним весомым различием. Творениями Данилы-мастера любовались барыньки да богатеи. У Гордея же будет своеобычно: он станет творить для простых работящих людей. Конечно, до поры его работа – не чета шедеврам уральских корифеев, зато всякое уголовное дело – надёжный «кирпичик» в основании возводимого им Храма Справедливости.

Столь возвышенно, выспренно и воодушевлённо рассуждал Полунин последние две недели, пока его прекраснодушное парение беспощадно не сломал Паша Розанов. Гордей не поверил ему безоговорочно, но задуматься сыщик его заставил. И было с чего. Почему Лена ему не звонит? Почему тянет со свиданием? Не являлись ли её поцелуи рассчитанными ходами в изощрённой игре? А он, Гордей, – мелкой разменной монетой? Пешкой в шахматной игре?

 

2

 

В следствии по обоим убийствам, совершённым в условиях неочевидности, образовались своеобразные «тромбы», препятствующие прорывам на решающих направлениях. Ваньков, предположительно, скрылся. Не исключалась версия, что его элементарно убрали сообщники, а тело захоронили в укромном местечке. По поводу Надежды Алякиной – жива она или нет – быть может сомневался даже её ангел-хранитель.

Чтобы не получилось «простоя», Гордей вынужденно подналёг на другие дела, попроще, находившиеся у него в производстве. Параллельно, исследуя «антураж» в семьях Алякиных и Острянских, он выкроил энное количество времени и переключился на «малоперспективные», но неизбежные мероприятия. Первым из них значился  допрос Игоря Алякина. Вторым – допрос малолетнего Жени Острянского.

В одном из железнодорожных предприятий, где Алякин трудился инженером, ему накануне сообщили, что Игорь взял краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам. Домашний телефон свидетель, интересующий Полунина, по-видимому, отключил. Первая аудиенция с Алякиным в прокуратуре сорвался из-за происшествия с предпринимателем Острянским. Несколько позднее, по повестке, он почему-то не явился. Что ж, Гордею не оставалось ничего иного, как нанести ответный визит к «чусовскому Нарциссу». Именно так он окрестил про себя мужа исчезнувшей женщины. Воображаемый портрет того стихийно сложился в сознании Полунина по материалам дела и на основе спонтанных отзывов Инны и Константина Тарановых. Гордею было небезынтересно, насколько его «субъективная зарисовка» совпадёт с реальным объектом.

Алякин проживал неподалёку от прокуратуры, на улице Мира, в доме, обозванном чусовлянами «Китайской стеной» из-за его непомерной длины. Потому к местному архитектурному памятнику псевдокитайской культуры давно минувшей эры следователь отправился пешком с утра пораньше. Таких «китайских стен» с лихвой хватает в любом городе мира. Однако Полунин не подвергал сомнению то, что только в одном из них обитает писаный красавчик, коего бросила романтически настроенная особа, сгинувшая в непроглядной тьме неизвестности. И не просто бросила, но поменяла на мифического Калевалу.

Поднявшись на седьмой этаж, Гордей приблизился к искомой двери и нажал кнопку звонка. Дверь открыл высокий, стройный и заспаный молодой человек, верхняя часть головы которого была до того туго перетянута полотенцем в виде тюрбана, что искажала черты его лица.

– Следователь прокуратуры Полунин, – без предисловий предъявил служебное удостоверение «тюрбану» визитёр.

– …Алякин…Игорь…Алякин Игорь Юрьевич, – ответно представился хозяин, немало смущённый посещением. – Чем обязан? Я вообще-то в отпуске.

– Может быть соизволите пригласить меня к себе? – холодно заметил сотрудник прокуратуры. – Или вы предпочитаете – к нам в сопровождении милиции?

– Ах да!…Извините, – посторонился Алякин, принуждённо изображая жест гостеприимства. – Проходите.

– Я расследую уголовное дело, возбужденное по факту безвестного исчезновения вашей супруги, – дал комментарий к посещению следователь, снимая обувь в чистой до блеска прихожей. – Возникла необходимость вас допросить. Ежели, конечно, позволяет состояние вашего здоровья?

– Почему же, – неопределённо проговорил Алякин, стягивая с головы полотенце. – Давление что-то прыгает. В позапозапрошлом году я попал в автомобильную аварию. Вот и маюсь мигренью. Потому и не пришёл по повестке. Проходите в комнату. Я сейчас.

Хозяин скрылся в ванной, а гость, пользуясь его временным отсутствием, бегло осмотрел небольшую уютную однокомнатную квартиру. Ничего сногсшибательного. «За вычетом» уголка в жилой комнате, стены которого были увешаны рисунками с изображениями сцен охоты древних людей на мамонта, рыбной ловли, битвы с саблезубым тигром. В самом центре самодеятельной экспозиции висел рисованный карандашом на большом листе ватмана портрет старца с властным и пронзительным взором. Нечто неуловимо знакомое почудилось Гордею в нём. Полунин так увлёкся созерцанием «вернисажа», что прозевал приход Алякина.

– Надя баловалась, – внезапно прозвучал голос Игоря за его спиной. – Я оставил здесь всё по-прежнему. Без изменений. В надежде на лучшее…Таким Надя представляла предка своего рода.

– Да, – вздрогнул ценитель живописи, возвращаясь из далёкой эпохи в современность. – Вы имеете в виду этого…э-э-э…старца?

– Угу. Это Холуй, – со сдавленным смешком пояснил Алякин, делая ударение на начальном слоге имени старца. – Если верить руническим преданиям, сагам и фантазиям Нади, то Холуй – историческая личность и злой дух. Он – легендарный предводитель древних племён. В переводе с финно-угорского, со слов Нади, его имя переводится как песчаные наносы на реке. А на древнеиндийском оно значит «болото». По преданиям, этот самый старец без помех миновал водные преграды по невидимым людям косам, отмелям, порогам.

– Финны – это же очень далеко. Или ваша жена оттуда?

– Отнюдь. Она местная. Надежда рассказывала, что существует предание, согласно которому слово «Пермь» или «Парма» – искажённое от «Перемаа». И потому правильно оно переводится вовсе не как хвойный лес, а как Дальняя земля. Наши края и впрямь далеки относительно Финляндии или Карелии. Финно-угорские племена издревле кочевали на Каму и Чусовую и оседали тут. В старину их называли вогулами или, ошибочно, рифейскими татарами.

Раскрывая родословную жены, Алякин непрерывно вертелся у зеркала, приводя себя в порядок после сна. В общем и целом естественная процедура. Однако то, как он её проделывал, заставило Полунина незаметно покачать головой. Алякин перепробовал не менее пяти способов укладки причёски, освежился двумя лосьонами и несколькими кремами, спрыснул волосы одним одеколоном, а шею и мочки ушей другим. Локоны возле висков подвил электроплойкой. И неустанно корчил рожицы, оценивая себя в различных ракурсах. Быть может на лондонского денди или Евгения Онегина сиё священодейство и не произвело бы неизгладимого впечатления, но на типичного провинциала…

– Занятно! – вымолвил наконец Гордей, отходя от портрета и присаживаясь за стол в центре комнаты. Диалог о вогулах косвенно воскресил в нём полузабытые  бабушкины сказки. – Занятно! Перемаа, вогулы…М-да…Игорь Юрьевич, прежде чем перейти к допросу, дайте мне, пожалуйста, фотографии вашей жены. Я выберу парочку.

– Зачем? – насторожился Алякин.

– Видите ли, милиция по моему поручению отработала версию о пропаже вашей жены на железной дороге. Установлено, что билетов за сорок пять суток до поездки в марте-апреле-мае она не приобретала. Водители и кондукторы автобусного маршрута номер четыре её тоже не припомнят. При отработке сотрудники милиции пользовались фотографией вашей жены с так называемой формы номер один, позаимствованной в паспортно-визовой службе. Однако, когда оперативник предъявил фото главной медсестре Будиной, работавшей с Надеждой, та ему сказала, что карточка не даёт подлинного представления о ней. На карточке Надежда на себя не ахти как похожа.Помимо прочего, мы же будем объявлять вашу жену в розыск. Сначала – в местный, потом – во всероссийский. Без фото в таких вещах не обойтись. В милиции вас ещё и специальную анкету страницах на десяти заполнять заставят. Или вы против?

– Почему же? Пожалуйста, – пожав плечами, достал с шифоньера Алякин небольшой семейный альбом. – Снимков не много. Досвадебные. Свадьба. Мы же прожили всего-ничего – два года.

Полунин раскрыл альбом и вторично за посещение вздрогнул…С фотографии на первой странице на него смотрела с чарующей улыбкой…вогулка Мария! Та самая, что спасла его в детстве. Именно Мария – за тем исключением, что на фото она была совсем юной, не столь строгой и более пленительной. То же изумрудное свечение чуть раскосых очей, те же темно-темно каштановые волосы с зеленоватым отливом, те же эфемерные невесомые брызги озорных веснушек молодости на щеках, как карие проблески на матово-белой коре берёзки. Гордей аж головой потряс, отгоняя наваждение.

– Вы говорите, кто предком у Надежды был? – хрипло спросил он Алякина, возобновляя прерванную было тему.

– Холуй, – неохотно растолковал тот. – Женские вымыслы. Надежда считала, что в её жилах течёт вогульская кровь. В этой части я с ней и не спорил: что-то есть. Однако ж она шла дальше и настаивала, что одна из  дочерей Холуя бежала с сородичами на Урал, так как не желала заниматься чёрной магией, а хотела творить добро. На Чусовой она…как это…вступила в сожительство, на нынешнем сленге, со Строгановым. Родилась у них дочь Мария. Та, в свою очередь, дескать, прижила от атамана Ермака сына. Сына окрестили Ерёмой, а простой люд его кликал Ермачонком. Так и звали меж собой: Ерёма, Ермаков сын. Последний, якобы, и основал в начале 16 века починок Ермаковка. Починок постепенно перерос в деревню Ермаковку. Она мне в доказательство аж книги писателя Фёдорова и пермского краеведа Николаева приносила. Ну есть такая деревня недалеко от Чусового: между Саломатово и Заозёрьем. Надежда действительно оттуда родом и девичья фамилия у неё Ермакова. Но это же ровным счётом ничего не доказывает. Бабьи сплетни.

– Оп-па, па-па-па-па-па! – заинтересованно рассматривал Гордей следующую цветную фотокарточку Надежды Алякиной. – Так-то оно так…Вгляните, Игорь Юрьевич, у неё пряди зелёного цвета. Я попервости подумал, что показалось…

– Не зелёного, а с зелёным отливом, – нахмурясь, поправил следователя тот. – В жизни-то у ней волосы как волосы, а на снимках – непонятный фотоэффект.

Полунин перелистал альбом, отобрал две наиболее представительные фотографии, передающие относительно полно своеобразие внешности пропавшей молодой женщины, и приступил к допросу. Заполняя «шапку» протокола автобиографическими данными свидетеля, Гордей повнимательнее рассмотрел того. Без дурацкого тюрбана и при макияже Алякин преобразился: густая шевелюра вьющихся светлых волос, открытые голубые глаза, графически правильный и отчасти женственный овал лица, выразительный профиль, –  ни дать ни взять «акселерированный, осовремененный» и похудевший Сергей Есенин. Слабый пол от подобной редко распространённой фактуры впадает в предобморочное состояние. И пусть твердят завистники и занудные моралисты, что женщине непростительна минута слабости, кто бы из нормальных, даже и джентльменов, не поспешил ею воспользоваться? Увы, Гордей, в отличие от сидящего перед ним баловня Фортуны, такой желанной свободой выбора не располагал. Полунин, скорее, относился к той категории мужчин, про которых его дед скабрезно зубоскалил: «Съесть-то бы он, само знамо, съел, да кто ж ему дасть?!»

Недовольно сжав челюсти, следователь посуровел и предложил Алякину поведать о первомайской ночи. В свободном рассказе тот придерживался общеизвестной канвы событий, не упустив информацию и о сговоре, и про так называемого Калевалу. Анонимные доброжелатели, видимо, успели его предупредить и подготовить к нежелательной встрече с прокуратурой. Пояснения он давал скупо, вяло и невыразительно. Словно не его подруга жизни испарилась неведомо куда. Проняли его и «задел за ретивое» только уточняющие вопросы Полунина.

– Игорь Юрьевич, – осведомился Гордей, – так называемый Калевала – реальная личность?

– Вряд ли, – скривил тонкие губы собеседник. – Калевала – это же финский эпос. Выдумки Нади про…э-э-э…вымышленного поклонника – часть её вогульского имиджа. Я уж и не скажу откуда что взялось. Мы в компании про этого Калевалу намекали, смеясь. И когда Надя после нашей с ней размолвки выскочила на улицу из дома Тарановых, никто её…э-э-э…угрозу, что ли, не воспринял всерьёз.

– Извините, Игорь Юрьевич, – нарочито подначивал Алякина Полунин, провоцируя того на откровенность, –  но меня создалось впечатление, что Калевала был и есть, а ваша жена питала к нему чувства.

– Да что вы! – аж вскричал красавчик, самолюбиво кусая тонкие губы. – Она любила одного меня. Хотите примеры?

– Хочу.

– Бога ради. Надя владела заговором. Допустим, приступы моей мигрени она снимала только так – мановением руки. То, что она природная знахарка, я признаю однозначно. И как-то я её спросил, может ли она, если захочет, наслать на меня порчу? Спросил на уровне прикола, разумеется. На что она сказала, что она никому из людей никогда зла не сделает, а своему любимому господину она в принципе не в силах навредить, даже если бы и захотела. Мол, так устроено знахарство. Надя так меня и назвала: «Любимый мой господин!» И поцеловала мою руку! – торжествующе закончил Алякин.

И в промелькнувшее мгновение Алякин был удивительно похож на «сладкоголосого соловья» певца Николая Баскова. У последнего аналогичным образом, даже когда он пел медоточивым перезревшим тенором-недозревшим баритоном: «Я вас люблю!», подстрочно всё равно прорывалось и слышалось подлинное: «Как я хорош! Как я пригож! На Аполлона я похож!»

– То есть, знахарством она владела? – уточнил Гордей у самовлюблённого субъекта.

– Да, – не отказывался от сорвавшейся фразы Алякин. – Острые приступы головной боли. Не запущенные кожные заболевания. Вывихи. Много чего. Людям помогало. Сам тому свидетель. Однако никакой мистики. У них в роду умельцы были по этой части.

– Говорят, что и по болоту, аки посуху умела?

– И тоже никакой мистики. У неё же отец знатным охотником был. Медведь его заломал. А в семье Ермаковых кроме него остальные – бабы: жена и три дочери. Ну он младшую, то есть Надю, и повадился с собой брать. Тайга для неё – раскрытая книга. Она сама себя дразнила девкой-лесавкой.

– Давайте-ка окунёмся в прозу жизни, – повелел следователь, и обеими ладонями помассировал лицо, отгоняя прочь полусон-полуявь. – Скажите, пожалуйста, Игорь Юрьевич, где ваша жена и что с ней?

– Понятия не имею, – вновь скривил губы Алякин. Однако не с ощущением превосходства, нежели давеча, а жалко и встревоженно. – Понятия не имею…

– Почему ж вы не остановили её?

– Да пьяный же я был. Поверил ей, что утомил её своим присутствием. Порешил: насильно мил не будешь.

– Ну и ну. Хуже деток малых. Ладно. Оставили. Почему же она ушла от вас? Должен же быть мотив?

– Понятия не имею, – беспомощно развёл руки Алякин, и гримаса страдания исказила его сладенькую физиономию. – Понятия не имею. Разве что…Разве что…Видите ли, Надя была… Или есть…Короче, для неё характерна импульсивность. Порыв. Её даже за глаза называли взбалмошной, вздорной девчонкой. Понесло, она и не воспротивилась порыву. Тем не менее я сознаю, что как бы там ни было, виноват я. Если от мужчины уходит женщина, в любом случае виноват он. Поводы не важны. Женщина всегда права. Даже Ремарк писал, что прав тот, с кем остаётся женщина.

– Ловко извернулись, – цинично ухмыльнулся Полунин, ничуть не сочувствуя ему. – Не придерёшься. Ладно. Оставили. Скажите, в чём была ваша жена, что было при ней?

– При ней?…При ней была сумочка, такая…бежевая. В ней документы. Она получила окончательный расчёт… Простите, господин следователь, – снова сорвался на оправдательную интонацию Алякин. – Кто бы мог предвидеть? Надя же была…или есть… непредсказуема. Сравните Надю с погодой, – и не найдёте мужчины-синоптика, что мог бы угадать её повадку с вероятностью и наполовину.

 

3

 

У Алякина Полунин задержался дольше запланированного. Войдя в холл прокуратуры, он обнаружил, что там его уже дожидаются Екатерина Андреевна Острянская с внуком Женей, названным так в честь отца, и учительница школы № 1 Елена Борисовна. Извинившись за опоздание, Гордей пригласил учительницу и мальчика к себе.

Следуя требованиям закона, Полунин допрашивал Острянского-младшего в присутствии педагога. Бабку пацанёнка, которая и привела Женю в прокуратуру, он предусмотрительно оставил в коридоре, избегая нежелательного давления с её стороны.

Мальчик об отношениях родителей рассказывал крайне неохотно. И если бы не содействие учительницы, то в разделе протокола «По существу заданных вопросов малолетний свидетель показал» так бы и осталось «белое пятно» с чёрными горизонтальными типографскими строчками. Уж на что худо обстояло с выдвижением 10-летним мальцом каких-либо тезисов, но гораздо сложнее выходило с их раскрытием. Мотивировать выдвинутое положение тот самостоятельно не умел.

– …Вот ты, Женя, сказал нам, что папа маму любил, а она его нет, – мягко, но скрупулёзно выпытывала у него подоплёку семейной драмы педагог. – А пораньше, перед тем, ты же нам сказал, что сам видел, что папа маму иногда ударял, таскал за волосы, запирал в кладовке, привязывал к кровати, ругал…Мы с Гордеем Михайловичем не вполне понимаем: как же он её любил, ежели…м-м-м…с ней грубо обращался?

– Он её любил, а бил за то, что она его не любила. Она сама виновата, – принципиально не называя Жанну Николаевну «мамой», прошептал Острянский-младший, отвернувшись к стене. – Она иногда домой приходила поздно, ночью…Когда папа ездил за запчастями. А папа потом узнавал. Или она хотела сходить куда-нибудь, а папа её не пускал.

– А откуда твой папа узнавал про поздние возвращения мамы? – по-птичьи наклонила голову набок Елена Борисовна.

– Не знаю. Узнавал.

– Извини, Женечка, а у тебя он о том спрашивал?

– Спрашивал. Я ему не говорил.

– Почему? Маму жалел?

– Папу было жалко.

Учительница промокнула платочком капельки пота на лбу и над верхней губой и оглянулась на Гордея, тем самым сигнализируя, что она выдохлась.

– Ну а в последнюю неделю что происходило между папой и мамой ты, конечно, не знаешь, – «закругляясь», логически завершал следственное мероприятие Полунин. – Ты же уже у бабушки в Мульково гостил. И в городе не был.

– Я был в городе, – нежданно-негаданно возразил ему мальчик.

– Да? – формально удивился следователь. – Когда же?

– В тот день, когда папу убили.

– Да?! – нешуточно насторожился Полунин. – А где ты был и в какое время?

– Дома был. Под вечер. Полшестого. Я приехал от бабушки на велосипеде. За мячом. Мы с ребятами хотели в футбол сыграть.

– Может раньше? Или позже? Не в полшестого? – проявил обоснованный скепсис Гордей.

– В полшестого. У меня же часы, – отвлекаясь от траурной тематики, солидно вытянул вперёд правую руку с наручными часами Женя. – В шесть у нас матч был.

– Хорошо, сдался Полунин. – Приехал ты, и что же?

– Дома она была?

– А папы не было?

– Нет.

– И что же твоя мама делала?

– Она с работы пришла. Уже переоделась в то, в чём на дачку ходит.

– Она тебе дверь открыла?

– Нет. У меня свой ключ есть. Ей и некогда было открывать. Она по телефону с папой разговаривала.

– С папой?!

– С папой.

– О чём?

– Говорила, что ей срочно нужно на дачку.

– А твой папа что?

– Не знаю. Мне же не слышно было.

– Как же ты узнал, что Жанна Николаевна именно с Евгением Леонидовичем разговаривала?

– Она говорила «Большой». Она так папу называла. Когда с ним разговаривала. А когда про него с другими говорила, то называла папу «Шебутной».

– Чего ж так – Шебутной?

– Не знаю…Может, что гонял…Ругался.

– И что дальше?

– Ничё. Она увидела меня и положила трубку. Сказала папе: «Спешу. Я туда ненадолго крутанусь».

– Именно «крутанусь»?

– Крутанусь. Она часто так говорит.

– Жанна Николаевна с тобой, наверное, переговорила?

– Нет. Только узнала, зачем я приехал, и убежала на дачку.

– Точно на дачу?

– Да. Сказала, что на дачку. Сказала, что если позвонит папа, то она там.

– А твой папа позвонил?

– Нет.

– Когда ты пришёл, то твой папа позвонил маме, или наоборот?

– Не знаю.

– А твой папа откуда с Жанной Николаевной разговаривал?

– Не знаю. Наверное, из мастерской. Он там до семи бывает.

Сейчас Гордей был потрясён по-настоящему. Ведь важнейшим составным элементом алиби Жанны Острянской являлось её пребывание в квартире в Новом городе до отбытия на дачу. Подтверждалось данное обстоятельство исключительно пояснениями соседки, у которой Острянская попросила спички. И вдруг появляется ещё один свидетель, про которого она умалчивает. Хотя Женя, косвенно, доказывает её невиновность. Мало того, она умолчала и про телефонный разговор с мужем. С чего бы это?

Главная же суть потрясения заключалась в том, что Гордея осенила догадка. Догадка, расценённая им в качестве гениальной: столкновение потерпевшего с убийцей не было спонтанным! Острянский не застал, не застукал, не захватил врасплох исполнителя. Острянская навела киллера на него. Или любовника. Какая в данном случае разница? Да-да! Навела!…Ваньков? Пожалуй, Ваньков на киллера не потянет, а уж на любовника – абсолютно. Ситуативно нанести внезапный удар ножом соседу он ещё способен, но чтоб неглупая и коварная Жанна выбрала на роль палача его? Более чем… сомнительно, как выражается Розанов. Почему же тогда скрылся Паньков? Почему на него открыта охота? Где он и что с ним?

Масса предположений захлестнула взбудораженный мозг Полунина. Он даже неосознанно приостановил фиксацию информации маленького свидетеля. Из ступора его вывела резкая трель телефонного звонка.

– Следователь Полунин слушает вас, – сняв трубку с аппарата, автоматически бросил он в телефонный эфир.

– Гордей, хэллоу! – прозвучал самодовольный баритон Розанова. – Нацарапай-ка, Гордеюшка, сей же секунд представленьице на имя Нагорных о премировании господина-товарища Розанова за примерную службу.

– Павел Сергеевич, извините, у меня люди, – официозно отреагировал прокурорский работник.

– Ничего-ничего, – отнюдь не терял гонора тот. – Подумаешь, люди у него. Мои люди не чета твоим. Твои подождут. Моим же – недосуг.

– Слушаю вас, Павел Сергеевич, – уступил наскоку «опера» Полунин.

– Извини-подвинься, слушает он, – ворчал и не желал успокоиться Розанов. – Более чем!…Мы ему Петра Поморцева задерживаем с ценным грузом, а он, понимаете ли, занят.

– Петра Поморцева! – «проснулся» Гордей. – Слышь, Паша…Павел Сергеевич, я вам чрезвычайно признателен и покорнейше прошу доставить его ко мне. Я бы сам кинул всё, но действительно привязан.

– При Поморцеве же  фура гружёная…, – толковал Розанов.

– Павел Сергеевич, да пускай он свою фуру с грузом сдаёт, лишь бы не общался с дружками-приятелями по известному нам делу, – заискивающе разъяснял Полунин. – Очень вас прошу, проконтролируйте его и доставьте  к нам. А я сейчас следственное действие закончу и с поощрением вас за образцовую службу подсуечусь.

 

4

 

27-летний Пётр Поморцев представлял собой приземистого, глыбообразного, хмурого вида мужчину с глубоко посаженными глазами. От его внешности веяло ощущением уверенности и надёжности. Пожалуй, что и некоторй спеси. Однако спесь его оказалась ощутимо поколебленной весьма бесцеремонным обращением Розанова. Павел доставил его, словно почтальон просроченную бандероль с прокисшей продукцией. Внешность внешностью, но в зрачках свидетеля тускло замерцали беспокойство и затравленность.

Гордей в солидной и наступательной манере предупредил Поморцева об ответственности. Действуя напористо, следователь ознакомил его с соответствующими статьями Уголовного кодекса. Внушение подействовало, ибо шофёр-«дальнобойщик» о первомайских событиях вещал неубедительно. Ощущал подвох. Иначе с чего бы его скромной персоне уделили столько внимания? И тем не менее, свободный рассказ Поморцева был выдержан в духе «старой песенки про Белого бычка».

Запротоколировав завуалированную ложь, Полунин ознакомил свидетеля с рукописным тестом и дал ему расписаться. Помахав компрометирующим документом перед изрядно оробевшим от неизвестной опасности водителем, Гордей демонстративно запер протокол в сейфе. Продолжая игру нервов, он включил магнитофон и «выпалил» в психику обманщика аудиозаписью с заранее заготовленными тирадами. Тонко подобранные и озвученные фрагменты признаний супругов Тарановых про сговор произвели на того ошеломляющее впечатление. Дай ему в эту минуту «баранку» в руки, так он на своей фуре не вписался бы в проём Триумфальной арки на Елисейских полях.

– Вы, Пётр Александрович, наверное, передумали жениться на Лидии Кузякиной? – желчно осведомился Полунин, подражая Ивану Ивановичу. – Свобода надоела? В зону захотелось? На казённые харчи потянуло?…По какому праву вы солгали нам? Почему укрыли важнейшие факты?

– Вы…Вы про то, что Игорь приревновал Надю к этому…к Калевале? – в прострации ляпнул Поморцев первое, что пришло на ум. – Что он выбежал за ней и в болоте извозюкался?

И тут Гордей допустил тактический промах. Его физиономия непроизвольно выразила удивление. Удивление неосведомлённости. Удивление впервые услышанного.

– …Ка-как извозюкался в болоте? – после долгой паузы переспросил он. – Кто извозюкался?…Калевала или Алякин?

– Да я…Да я оговорился, – замыкаясь в себе, ответил Поморцев, до которого дошло, что он сболтнул лишнее. – Вы меня неправильно поняли.По пьяни кто-то прикалывался про то…Я уж ничего и не помню. Тоже ведь прилично тогда поддал.

И сколько не бился в дальнейшем следователь с водителем-«дальнобойщиком», тот упорно отделывался словесными увёртками или же вообще хмуро отворачивал физиономию в угол. Он был подобен заглохшему двигателю внутреннего сгорания, в котором произошёл сбой в системе зажигания. Однако сорвавшееся слово, воистину, – отнюдь не воробей. Раз оно вылетело изо рта Поморцева, то за ним стояло нечто неведомое для чужака. И Полунину ужасно не понравилось неуклюжее запирательство «буки». Он «отсадил» Поморцева в приёмную, а сам оперативно организовал привод в прокуратуру Инны Тарановой.

 

«Волевая мадамочка», вопреки прогнозу, не возмущалась по поводу «произвола и беззакония». Должно быть чуяла «кошечка», чьё «мясо съела». Заполучив от Гордея вводную в виде оглушающей каверзы про «извозюкавшегося в болоте», она мимолётно дрогнула. Но столь же быстро оправилась, сжав резко очерченные скулы на волевом личике. Инна твердила, что оговорка Поморцева ей не ясна, равно как и то, что кто-то испачкался в болоте. Однако побелевшие косточки на её судорожно сведённых кулачках и безостановочно перекатывающиеся желвачки на скулах говорили об обратном. Тарановская вербальная защита была откровенно слаба. Провести Полунина было уже невозможно. Он не верил ни единому слову Инны.

Предусмотрительно разведя заговорщиков по разным помещениям, Гордей буквально ворвался в кабинет шефа и в нехарактерной для него эмоциональной манере доложил об экстренном осложнении. Прокурор принимал решения круто и моментально. Аналогично знаменитому шахматисту Михаилу Талю в условиях цейтнота.

– Ага! – загораясь следовательским азартом, процедил он. – Сифилис полез через платочек, прикрывающий провалившийся и сгнивший нос. Третья стадия метастаз. Будьте покойны, Гордей Михайлович, мы их добьём! Мы их сварим вкрутую! Вот что, незамедлительно возбуждайте уголовное дело по части второй статьи  182 Уголовного кодекса и задерживайте обоих по статье 122 У-Пэ-Ка*. Но порознь. Чтобы они не снюхались и не перемигнулись. И организуйте работу с ними в И-Вэ-Эс.

– Иван Иванович! – взяла оторопь Гордея. – Вы же сами меня учили, что привлечь за лжесвидетельство можно исключительно на основе вступившего в законную силу приговора суда. То есть, должен быть налицо преюдициальный факт, уличающий их во вранье.

– То – классический вариант, – охваченный куражом погони, отбояривался прокурор. – Жить по лекалу – вечно преследовать и бить нарушителей «по хвостам». Победителей не судят. Вы убеждены, что «сладкая парочка» беззастенчиво врёт?

– Убеждён, – дёрнул кадыком Гордей по пересохшему горлу. – А если их враньё не входит в предмет доказывания? Если убийство не имело место? Если Алякина цела и невредима? Тогда их враньё превращается в чисто бытовые враки. Это ж скандал! Это ж офигенный процессуальный ляп!

– Возбуждайте дело и задерживайте! – гневно и со стальными нотами в голосе приказал Иван Иванович. – Вас моё официальное указание вразумило?

– Вразумило, – вскочив со стула, по-военному вытянулся Полунин, в глубине души солидарный с шефом. – Разрешите исполнять?

* УПК – Уголовно-процессуальный кодекс.

* ИВС (аббревиатура) – изолятор временного содержания, предназначенный для заключения под стражу задержанных сроком до трёх суток и следственно-арестованных – до 10 суток.

*КПЗ (аббревиатура) – камера предварительного заключения; устаревшее название ИВС.

ГЛАВА   ЧЕТВЁРТАЯ

1

Настал новый день. Полунин в изоляторе временного содержания предъявлял обвинение несовершеннолетнему насильнику Захотехину с участием защитника. В следственный кабинет изолятора, где размещались сразу четыре стола и восемь лавочек, намертво привинченных к полу, заглянул старший оперуполномоченный Розанов.

– Тысячу извинений, – приблизившись к столу, за которым восседала троица, непривычно вежливо промолвил «опер». – Гордей Михайлович, как освободитесь, поднимитесь ко мне, пожалуйста.

– Хорошо, – деловито отозвался следователь.

Через полчаса Полунин, миновав две металлических зарешёченных двери, из подвального помещения ИВС поднялся на второй этаж отдела внутренних дел. Войдя в кабинет под номером 25, сквозь завесу сизого плавающего дыма Гордей разглядел сибаритствующего Розанова: тот с наслаждением прихлёбывал кофе из объёмистой кружки и в перерывах между глотками затягивался сигаретой «Парламент».

– Оттягиваешься, – плюхнулся на стул следователь, измотанный интеллектуальным поединком с насильником и его защитником.

– Заслужил, – степенно пыхнул дымком сыщик, наливая из турки в чистую посудину кофе для коллеги.

– Чем же?

– Ты же знаешь моё трудолюбие, Гордеюшка, – пуще прежнего развалился на стуле Павел. – Кое-кто усатый-полосатый и мышей не ловит, а Паша строго на посту. Утречком просматриваю я наперёд кое-кого оперативную сводку за истекшие сутки. Глядь-поглядь, а в ней чёрным по белому значится, что некто Ваньков учинил мелкое хулиганство в посёлке Архиповка и привлекается по статье 158 Кодекса об административных правонарушениях.

– Ваньков!…Этот…как его…Зотей Кондратьевич? – аж подпрыгнул на стуле Полунин. – Попался, голубчик?!

– Угу. Зотей с партийной кликухой Кондратьич- вальяжно отпил кофейку Павел. – Я уже свозил его в суд. Судья Нарезная впаяла ему «пятнашку». Сейчас он сидит в камере для административно-арестованных. Ты был в десяти метрах от него, когда коптился в подвале на пару с Захотехиным.

– Ну и чего он потерял в Архиповке?

– Ясно чего – хоронился, гадёныш. С каким-то мужичонкой глушили водяру на фатере, если правильны материалы о хулиганке. Там, в Архиповке, есть дом типа барака. Они наклюкались, давай орать, махаться, стёкла выщёлкивать. Соседи по телефону вызвали наших ментов. Собутыльник Зотея куда-то съехал, собака, а его самого прихватили.

– Может разборки с корешами?

– Могёт быть.

– Ты, Паша, Ванькова, само знамо, уже попытал?

– Не без того.

– Ну и чего?

– Виляет, собака. Я ему впечатал в лобешник про погром в его развалюхе, про часы Острянского, про то, что «вышак» ему корячится. А он, чебурашка ушастая, трясётся, ровно припадочный, ан талдычит, что колоться станет исключительно прокурору.

– Паш, а нельзя ли его поднять к тебе? – потёр руки Полунин, аналогично Розанову перед выпивкой. – Мы ему бы организовали горячий приёмчик в наилучшем виде.

– И я об том же, – довольно крякнул Розанов, конспиративно понижая голос. – А ты, Гордей, ништяк. Начинаешь выправляться. Иногда – свой брат-ментяра. Иван Иванович, смекаю я, в претензии на нас не будет. Важен результат. Значица, сделаем так, как завещал нам друг, товарищ и брат Глеб Жеглов…

 

Гордей едва-едва управился с первой кружкой кофе, а Ванькова уже заводили в кабинет. Физиономия и шея того были сплошь мелко не то исцарапаны, не то покарябаны чем-то или кем-то.

– Присаживайтесь, Зотей Кондратьевич, – по-хозяйски указал Гордей на стул перед собой. – Я следователь прокуратуры Полунин. Прибыл сюда по поручению прокурора города. Иван Иванович приказал мне: «Кончай ерундой заниматься, Гордей Михайлович, и езжай к Зотею Кондратьевичу». Чай не забыли меня пока?

– Как же, как же, – невнятно буркнул Ваньков, пристраиваясь на стуле.

– Слушаю вас. Что вы хотели сообщить прокурору?

– Кгм, – деликатно кашлянул административно-арестованный, многозначительно посмотрев на Розанова.

– Мы с товарищем старшим оперуполномоченным вдвоём ведём дело об убийстве Острянского, – попытался успокоить его следователь, параллельно давая намёк, что органам известно о чём пойдёт речь.

– Прошу прощеньица, – уткнулся взглядом в пол Ваньков. – Я бы только вам одному. Без…третьих. Оченно просим. Низко кланяемся.

– Павел Сергеевич? – с недвусмысленной уважительностью обратился Полунин к розыскнику.

Розанов свысока цыкнул воздухом через передние зубы и вышел в коридор, плотно затворив за собой двойные двери.

– Слушаю вас. Что вы хотели сообщить прокурору? – повторился Гордей.

– Товарищ…Господин…Эта…Гражданин следователь, – залопотал, зачастил обращениями Ваньков. – Если не вы – меня замочат. Привязался за мной садюка один, в рот пароход! Павел Сергеевич-то правильно докумекал, что в мою хату ломились. И про часики – тоже почти в ажур. Только соседушку мово Женьку Острянского я и пальчиком не тронул. Бля буду! Короче, обскажу ладком да по порядочку…Мне бы закурить, гражданин-начальник, – прервался Ваньков, просительно почмокав губами.

Полунин привычно выдвинул верхний правый ящик стола, где Розанов держал курево для своей «оперативной общественности» и публики попроще, выудив для визави початую пачку сигарет без фильтра Пермской табачной фабрики и коробок спичек.

– Ладком и по порядку, – голодно пыхнул дымком Ваньков, прикуривая сигарету. – Под вечер это удеялося. Под вечер, когда соседушку уделали. Я с утра-то заквасил. Опосля задвинул храповицкого. Оклемался – внутрях горит, жабу жжёть, а в карманах копья нема. Куды податься? К соседушкам я похаживал. Ежели Женёк, то он мине хоть «пятерик» ссудит. А там ещё где ни то «пятерик» намытаришь, и какую-никакую отравку можно засандалить. А вот ежели Жанка – гиблое дело! Она хоть и титястая, а жадная – до потери пульса. Я с похмелюги злющий продыбался. Глядь, а у соседушек задняя дверь в оградке расчалена. Та, что на огород. Значит, на дачке оне. Прикидываю: если Женюха, то «пятерик» ему не в лом, а ежели Жанка – стыбзю старую обувку, что у них в сенцах скучает. Да и загоню её. Им-то она, всё одно, ни туды, ни сюды.

Угу. Смикитил, – жадно докуривал «под обрез» сигарету пьянчужка, – надо чтобы Жанки не было ни на огородике, ни в оградке, ни в сенцах…А то жа обувку не сп-п… не скоммуниздишь. Глядь-поглядь – на огородике чисто. По тропочке зашкандыбал к оградке. Тама тожа…эта…вакуум. Везуха. По крылечку, значит, поднялся, закосил в сенцы – тожа пусто. Везуха! Ажник и в дом дверочки растапошены. Думаю: можа, и в домике ветер гулёнит? Можа, Жанка на улке с бабами балаболит? Тогды ващще лепота! «Доброго здоровьица, хозяева, – тихохонько я так сгутарил. – Женюшка…Жаннушка…Или кто тута?» Сам глядь-поглядь за порог – Женюшка на полу вдрибоданушку отклячился… Свят, свят, свят!…Ну, это я так тогды смикитил. По мне, ежели кто на полу развольготился, то конкретно в уматушку на грудь принял. Озирнулся я – Жанки, вроде как, нету. А из кармашечка жилеточки у Женечки…Пусть земля ему будет пухом! – перекрестился Кондратьич. – …Из кармашечка часики вывалились. В золотом яичке. И лежат себе тихохонько на полу. Скучают. Отменные часики. Как бы яичко золотое. Для курочки Рябы. На цепочку пристёгнуты. Тожа золотую. Я Женёшечку за спиночку потеребил: «Же-ень, Женё-ок, ты чё развольготился? Встава-ай». Проверяю, то ись. Он молчит. Я часики-то потрогал, ну, ровно мышка хвостиком задел, а цепочка-то из кармашечка как бы и выползла сама. Раз так, раз самоходом ко мне идут, я их и прибрал. И тута я усёк, что из-под Женечки кровушка вытекает. Маненечко. Но кровушка. Нарыхался я, что твой петух, экому башку уже набок свернули. Ёк-королёк! Ага…Но яичко-то золотое не бросил. Шалишь! Свистанул я, значит, в оградку. Она у их, у Острянских-то, большая и тёмная. Крытая. Ага…А тута от парадного хода лучик света упал и воротца заскрипели. Высунулся я из-за угла и усёк, что Жанка с улицы заходит, а её какой-то фраерок впускает. А сам ён как бы за воротцами хоронится, чтобы его с улки не зафотографировали. Жанка, значит, шмыг с улки, фраерка ровно и не замечает, ровно его в оградке-то и нетути, и громко так, типа на публику играет: «Ой, замок-то снят. Должно муженёк мой дорогой и любимый здеся». А сама воротца за собой притворила, и давай, в рот-пароход, с фраерком шептаться.

Я их выводить на чистую воду не стал, – закурил вторую сигарету Ваньков. – Не с моим рылом и не с «яичком» на ручонках. Из меня прокурор, что из поросёнка белошвейка. В обчем, дёрнул я до хаты. И меня до того со страху проняло, ажник квасить расхотелося. Часики я в подполе затырил, а сам до магазина подался. Тама знакомцев надыбал. И понеслось: декалончику да жидкости для стёкол перехватили. Тута ваши меня зачалили. И вы мене, гражданин следователь, в тюрягу оформили.

Жуть опосля началася, – взялся Ваньков за третью сигарету, и пальцы у него заходили ходуном. – Через трое суточек вы мене выпускаете. Под вечерочек. Копья нема. Дружочки – кто где. Ну, я в хатке своей и прикемарил. Ночью просыпаюсь от стука: ктой-то в дверь постукивает. Погодил я малёхо. Сызнова стукает, гад-садюка! Не уходит. Затаился я. А гостенёчек-то дорогой, в рот ему компот! конешенное дело досёк, что я в хатке: замочка-то на дверках снаружи нету. В окошечки зачал постукивать. А опосля слышу, он штапики у стеколочек стал отдирать. Чтобы стекольца, значит, достать. Здеся я не стерпел – и к окошечку.

Июньские ночки светленькие, – прерывисто и переживательно вздохнул Кондратьич, загасив о пепельницу выкуренную сигарету. – Темненько, а не оченно. Припал я к стёклышку: «Чё, паря, тебе?» Садюка кочан свой поднял, я ажник обмер: на ём как бы маска из шапочки с дырками для глаз. Жуть!…Дружочек мой новый кажет на дверочку и гутарит, де, открывай, в гости надоть зайти. Я отнекиваюсь, де, по ночам одни упыри в гости напрашиваются. Погутарили маненько. В основнуху-то я языком чешу со страху, а он всё на дверки кажет. Надоело упыряке этому, хватает он дрын и по стеклу ка-а-а-ак дасть!…Хватил, аж у мене смелость вдребезги. Мене ажник под стол с перепугу смело. А он, дружочек-то дорогой, уже рамы крошит. Бешеный!…Психованный!…Буцк да буцк!…Буцк да буцк!…

Я годить не стал, – взялся за очередную сигарету Ваньков, – покеда он из мене кровушку отсосёт. С другой стороночки тихохонько створочки раздвинул – и в кусточки. Дал драповицкого. Остаток ночи перекантовался где попало. Опосля по вокзалам да по шалашовкам всяким. А ещё погодя, прибился к мужичку с Архиповки, к Макарычу. Он в бараке тама обретался. Ну так вот, приблудил я к ему. Бутылочки да что плохо лежит по дворам собираем. Настреляем на декалон да на чё – опять вперёд. И как-то чешу я по Старому городу. По улочке героя Александра Матросова. И вроде машина за мной. «Жигуль» белый. Постоит, опосля мене догонит. Я во двор – он туды же. Я на улку – и он на улку. Мене ажник прослабило. Уписался. Ну и всякое прочее… Залез я по нужде в кусты, да и просидел без малого час, как пить дать. Ага…Следы заметал. От «Жигуля» ослобонялся. И вроде выгорело в тот дён у меня. А опосля не тут-то было: ён, садюка, ёк-королёк, знать где-то выследил мене…Дружочек-то мой дорогой.

Я попью?…- прервался горемыка, облизывая языком пересохшие израненные губы.

Гордей нетерпеливо налил ему из графина в стакан воды. Алкоголик ограничился приёмом внутрь трёх 200-граммовых порций.

– Жабу сушит, – пояснил Кондратьич, промокая рукавом грязной рубахи рот и возвращаясь к тяжкому своему бытию: – Нынче ночью мы с Макарычем дрыхнем. Вдруг стук-постук в окошечко. Тихохонький такой. Но знакомый. Я ажник продыбался сразу и задрожал. Хоть и с выпивона. Вскидываю репу свою, а в окне его рожа! – дружочка дорогого! В маске с дырками. Упыряка пожаловал! Постухается, позовёт, и слухает. А я, само-знамо, притаилси. Снаружи-то упыряке нас не видать. Ён штапики зачал вынимать. Чую, щас мине прослабит. Тогды я ему и грю, мол, чё тебе, дорогуша, надоть? А ён опять же в гости просится. Де, базар есть. Я репой мотаю: мол, отстань, сгинь, нечистая сила! Сам ноженькой Макарыча пошмякиваю – оклемайся, мол. Доля наша дерьмовицким пахнет. А Макарыч раскудрявился на полу и сопит в обе носопырки. До балды ему, в рот- пароход.

Туточки упыряка хватает дрын и кэ-э-э-эк буцкнет по окошечку! – аж посерел лицом Ваньков, заново прочувствывая перипетии ночи. – Да ещё кэ-э-эк буцкнет! Стёклышки вдребезги. Макарыч ажник махом протрезвел. У ево нижнее очко рапсодию «Жим-жим» заиграло. Я – в упадке. Ровно я половая тряпка и мине убрщица отжала. Ухватили мы с им, с Макарычем, стол и столом пробоину прикрываем: упыряка-то раму искрошил в порошок. И вдруг стихло. У нас с Макарычем очко отпустило. Радуемси: отмаялись, свалил гостенёчек наш дорогой. Прослезились, ажник. И вдруг с обчего калидора в дверь кэ-э-эк буцкнет! Ровно тараном. Упыряка объявился! Мы с Макарычем – туды. Кровать подтащили, ящик с пустыми фунфыриками, тазик, всякую хренотень – чем могём подпираемси. Трясёмси дрожью гомиков-гомеопатов…А упырь – в окно! Мы – хвать за стол. Упырь – в калидор. Мы – за кровать. Короче, ващще завошкались, залётали ровно братья-двойняшки – жертвы неудачного аборта! Я шкетом кино про Вия смотрел. Как на богомольца Хому ведьма во гробе лётала да бомбила этим самым гробиком. Так и мы с Макарычем телепались туды-сюды до посинения. Задницами весь пол истёрли. Мечемси, мудохаемси, ровно тараканы на палёной сковородке, да у Бога милости просим. Макарыч ажник зарёкся у нарколога закодироваться.

Есть Всевышний, е-есть! – покрутил дегенеративной головкой с сизым носом выпивоха. – То-о-олько Макарыч зарёкся…Чу!…Прокукарекал первый петух. За ним ментовская сирена завыла – ваши подвалили. Упыряка и сгинул. Мы с Макарычем тоже по калидору в разные стороны сиганули. Ён убёг, а мене замацали ваши юдо-богатыри. Павел Сергеич мене к судье прокатил. Тама я хулиганку на себе взял. Мене пятнадцать суток и впаяли.

– Чего ж вы на себя взяли? – полюбопытствовал Полунин, едва Ваньков взял паузу.

– Дак кто ж мене поверит? – уже словохотливо и свободно общался тот, сбросив груз тайны. – Опять жа про часики пришлось бы выкладывать кому ни попадя. Я так смекаю, что упыряка – убивец Женечкин и есть. То ён за мной и лётает, буцкнуть хотит. В оградке он мине навряд засёк. Можа по часикам, по суседству допетрил. Уж это доподлинно не скажу.

– Личность упыря вам известна? – неосознанно подражая Ивану Ивановичу, подобно охотничьей собаке потянул воздух ноздрями Гордей. – Ну, как зовут? Фамилия? Где живёт?

– Откуда? Смекаю, что упыряка и есть тот мужик в ограде, – важно пожевал губами Ваньков. – Или его подельник. Боле некому. И по фигуре схож: такой же худощавый, невысокий, средненький такой. И резкий. Оченно резкий! На мах пришибёт.

– Что ещё можете про него сказать? Или про мужика в ограде?

– Да боле ничё. Тёмно ж тама было. Голос у него такой, как бы из утробы идёт.

– Опознать сможете?

– Чё-о?

– Узнать его сможете по голосу, по фигуре?

– По голосу-то смогу. По фигуре – навряд. Вот ежели дрыном буцкать зачнёт – враз отличу.

– А без дрына? – невольно улыбнулся Гордей?

– А без дрына – нет, – в унисон ему ухмыльнулся Кондратьич.

– В какой позе лежал Острянский, какая обстановка была на кухне нарисовать сможете? – озадачил его следователь.

– Это на мах, – заверил его Ваньков.

– И вы не путаете: с мужиком в ограде была Жанна?

– Она, она. Как фунфырик декалону забуздырить! Свид на глаз нам делай.

– Это как? – сморщил лоб Гордей.

– Ну, эту…Очную ставку.

– А-а-а…Уловил. И задние ворота ограды были открыты?

– Открыты, открыты.

– А часы где?

– Должно в подполе лежат, раз упыряка за мной гонялси.

– Что ж, Зотей Кондратьевич, – подобно шефу, остро прищурил правый глаз Полунин. – Сейчас я вас допрошу, однако до поры не выпущу. Посидеть вам свои пятнадцать суток придётся.

– Дык я и не рвусь, – незаметно рассовывал сигареты “по пистонам” рваных брюк Ваньков. – Наперёд вы упыряку сцапайте, дружочка мово дорогого. Только, чур, на одне нары к мине его не кидайте.

 

Запротоколировав показания Ванькова, следователь вместе с ним, Розановым и конвоем без промедления выехали на следственный эксперимент, в процессе которого Кондратьич на даче Острянских словесно воспроизвёл обстановку происшествия. Он также в своём домишке откопал в подполе, под фундаментом печи, брегет, выдав его органу следствия.

Отправив Ванькова с конвоем в отдел внутренних дел, Полунин и Розанов попытались “ковать железо, пока горячо”. На стареньком “Москвиче” уголовного розыска они поехали в контору, где работала Острянская. На секретарском месте их встретила молоденькая девчушка по имени Валя. Она и пояснила следопытам, что со вчерашнего дня замещает Жанну Николаевну на период отпуска последней. Дома Острянской тоже не оказалось. К вечеру неразлучный тандем установил, что вновь попавшая под подозрение красотка выехала к подружке юности в Екатеринбург. Точного адреса и данных её подружки в Чусовом никто не знал.

 

2

 

Утро следующего дня Полунин посвятил разбирательству несчастного случая на производстве со смертельным исходом. На предприятии следователь поработал плотно, и до обеда у него там минуты свободной не выпало. Возвращаясь в прокуратуру пешком, он мало того, что попал под дождь, так ещё и мучался тем, что нестерпимо захотел в таулет по малой нужде, которая с каждой секундой перерастала в большую-пребольшую и грозила стихийными бедствиями. Потому, поднимаясь на пятый этаж своей конторы, Гордей дрожащим от напряжения голосом тихонько напевал экспромтом сложившуюся незатейливую песенку на мотив арии Черномора: “Лучше обмочить штанину, чем пузырь наполовину!…Лучше обмочить штанину, чем пузырь наполовину!” И сия сакраментальная фраза не сходила у него с языка также, как ребячий стишок про бычка, качающегося на ходу.

Добравшись до пятого этажа, Полунин сразу завернул в приёмную, чтобы взять ключ от туалета (отхожее место сотрудники прокуратуры от посторонних запирали). Он поздоровался с заведующей канцелярии Ириной Петровной, снял ключ с гвоздика на специальной доске и развернулся, чтобы выйти в вестибюль.

– Что это ты поёшь? – с улыбкой спросила Гордея Ирина Петровна, не расслышав его музыкальное заклинание. – Никак не разберу.

–  Да так, – засмеялся Полунин. – Ерунду всякую.

– Погоди, Гордей, – остановила было его заведующая. – Тебе корреспонденцию только что принесли.

– Потом, потом, – нетерпеливо отмахнулся следователь и поспешил по коридору к туалету, находившемуся в самом конце правого крыла пятого этажа.

При приближении к тамбуру туалета, который на замок не закрывался и в просторечии именовался “предбанником”, оттуда до Полунина донеслись необычные стоны. “Должно быть кому-то тоже плохо? – с сочувствием предположил мученик от мочевого пузыря. – Что же ты, безымянный бедолага, даже свет не включил?”

Гордей поспешил на помощь. Он уже толкнул входную дверь от себя, когда его подсознание, проанализировав характер стонов, подсказало ему, что звуки носят явно не болезненную природу. Однако Полунин уже оказался в тамбуре и автоматически нажал выключатель. Вспыхнула лампочка, заливая “предбанник” электрическим светом. И Полунину прежде всего бросилась в глаза ёрзающая вверх-вниз голая волосатая задница. Обладателем задницы оказался жирный мужчина со много более волосатой спиной. Он обнимал женщину с длинными волосами, сочные ноги которой обвивали ягодицы партнёра. Руками женщина ухватилась за проходящую вверху водяную трубу, которая помогала ей совершать конвульсивные рывки.

Ошалело вытаращив глаза, Полунин сообразил, что стал очевидцем полового акта, совершаемого в общественном месте. Парочка, между тем, вошла в раж: партнёры ускоряли темп судорожных движений, усиливали стоны и страстно лобзались. Поцелуи были чувственными, терпкими и сопровождаясь клеящимися звуками с облизыванием.

Гордей бестолково разинул рот, не зная как ему и быть…И тут голозадый мужик, вероятно, заметил, что в тамбуре появилось освещение. Он замедлил частоту фрикций, приостановился, а затем оглянулся. И Полунин узнал в нём…насильника Нетужилина! “Как? Опять?!” – вихрем пронеслось в мозгу у тупо выпялившегося Гордея. И всё же главный удар был впереди: за отстранившимся Нетужилиным Гордей увидел разрумянившееся личико “а ля Барби”. Личико Леночки Поспеловой. Даже с прикрытыми веками оно имело выражение, как бы стеснительно восклицавшее: “Неужели это я делаю?!…Неужели это вы делаете?!…Неужели это мы делаем?!…” В экстазе Леночка не сразу уловила происшедшую перемену и ещё некоторое время продолжала издавать стоны и конвульсивно содрогаться. Но вскоре и она подняла веки с красивыми длинными ресницами и обвела взглядом “предбанник”.

“Извините”, – полуобморочно промямлил Гордей, стряхивая с себя ступор. Он зачем-то выключил свет и мелко засеменил к своему кабинету…

 

Возможности мужского организма неисчерпаемы. Полунин ещё целый час сидел в отупении в кабинете, забыв про неотправленную естественную надобность. Он был потрясён. Накануне ночью Гордей дочитывал книгу про Германию времён гилеровского рейха. Из неё он почерпнул любопытные факты о том, что Гитлер в последнюю треть жизни был импотентом. Потому женщины удовлетворяли его половые потребности извращённым способом: они мочились на него и ходили “по-большому”. И сейчас Гордею  представлялось вовсе неважным, домыслы или истинные факты излагали ангажированные журналисты и писатели про фюрера-человеконенавистника. Ему самому было до того тошно, словно на него скопом опросталось стадо лесбиянок. Или он сам себя поставил в такую позу? Как некогда Леночка в кустиках за рестораном “Тайга”?

Периодически Гордея охватывала жуткая злоба, он сжимал кулаки и вскакивал со стула, представляя, как бы он вытащил голозадых извращенцев из тамбура в коридор на всеобщее осмеяние, составил бы акт о грубом нарушении общественного порядка с исключительным цинизмом и привлёк бы их к ответственности за злостное хулиганство. Однако затем он спохватывался, вспоминая предыдущую собственную роль в этой грязной истории, и расслабленно плюхался обратно на стул. На жидкий стул своего позора.

Постепенно Полунин относительно трезво взвесил случившееся и понял, что он не столько страдает от униженного самолюбия – поделом, сколько от утраченных глупых любовных иллюзий. Достоевский писал про то, что лучше быть несчастным, но знать, чем счастливым и жить…в дураках. И Гордей вполне согласился и с мыслью великого писателя и с тем, что он, Полунин – дурак.

Неизвестно, сколько бы ещё Гордей сидел в полупрострации, ругая себя “тормозом”, если бы в его кабинет не ворвалась старший помощник прокурора Валентина Николаевна Гурышева. Ей, в отличие от Полунина, органически были противопоказаны экзистенциальное сюсюканье и рефлексивное самокопание. У неё что было на уме, то и на языке. Может быть потому, что она была цельной натурой и не допускала, как некоторые, отступления от закона.

Разглядев ключ от туалета в руках следователя, она прямолинейно и безапелляционно заорала на него:

– Ты что, Гордей, мать твою так и разэдак! Люди там усикаются до немогу, а он здесь ключик между ног крутит. Чудак ты на большую букву “Мэ”!

– Простите, Валентина Николаевна, – прошептал Полунин, у которого старший помощник прокурора вырвала ключ едва не с указательным пальцем.

Вслед за Гурышевой к Гордею зашла Ирина Николаевна. Она молча положила на стол листок бумаги и вышла. Следователь взял корреспонденцию и ознакомился с ней. То было нотариально удостоверенное заявление Поспеловой. В нём она уведомляла о том, что неправильно трактовала действия Нетужилина, которые не являлись насильственными, и что её неправильно понял следователь прокуратуры. От ранее данных показаний она отказывалась и просила дело прекратить.

Полунин повертел в руках заявление и, сжав скулы, как Инна Таранова, решил, что надо идти к шефу “на ковёр”. Внезапно ему ассоциативно вспомнился один особо опасный рецидивист, у которого на теле была татуировка “Нет в жизни счастья!” И простофиля-следователь впервые понял его.

Учась в старших классах в школе № 7, Гордей как-то раз прочитал своей любимой бабушке знаменитую цитату из “Идиота” Достоевского про то, что красота спасёт мир.

– Славно сказано, – вдумавшись, промолвила она. – Славно. Да только вызволяет Расею-матушку из пучины лихолетья завсегда простая русская баба, – мыслила бабушка предельно конкретно.

– Как так? – удивился внук.

– А вот так, – попыталась по-старинке учить его многомудрая наставница. – У Бога нашего два главных начала: всепрощающая милость к тому, кто жалеет ближнего, и всемогущество. И милость – начало начал. Потому как Дьявол в могуществе мало уступает Всевышнему, а межа меж ними пролегает в милости и злобе. В том, на что направлено их чудотворство. И хоть сам Господь мужеского полу, а жаль человеческую от него сполна перенять сподобилась женщина, мать. Мужчины для того оказались не годны. Вы – как бы другое главное начало его – могущественное. Чересчур порода ваша, Гордеюшка, суровая. И покуда мал мальчишечка, мамки да бабки успевают в нём жалость с молоком да сказками вкладывать. Дальше хоть и растёт мальчик, мужает, идёт своею стезею, а от первородной женской пуповины напрочь оторваться трудно.

А пошто русская баба? – посмотрела она на внука ясными глазами. – Да по то, что в ней всепрощающая жаль к тому, кто оступился и искренне готов искупить грех. По то Русь испокон веков и спасала мир от супостатов: от Батыя, от Наполеона, от Гитлера. Ан не мстили  заблудшему люду огнём и мечом, а прощали раскаявшихся. Такого народа боле на всем Белом Свете не сыскать. И не приведи Господи, чтоб русская баба отвернулась от своей планиды – тут и грянет Апокалипсис!

– Нет, писатель прав, – спорил с бабушкой взрослеющий внук. – Ведь красота не бывает сама по себе. Она завсегда в ком-то. А в ком? В женщине. Что бы ни делал мужчина, он же делает для любимой. Для той же русской женщины. А она и есть красота. Значит, красота и спасёт мир.

– Будь по-твоему, – погладила по волосам его бабушка. – Ежель то красота подлинная, не обманная. И тебе, Гордеюшка, настаёт пора найти свою половинку. Настоящую русскую девушку. Найдёшь её, и будет тебе счастье и всепрощающая жаль в лихую годину.

Семь лет минуло, как умерла бабушка Гордея. Он возмужал. Верил исключительно в свои силы. И всё чаще и чаще охватывало его сомнение в том, что сохранилась та самая, настоящая российская барышня. Его сударушка. Может то не более, чем легенда? Бабушкино предание? Давным-давно отжившее явление?

 

3

 

Иван Иванович изучал уголовное дело об убийстве Острянского, которое накануне он забрал у Полунина. Исподлобья взглянув на вошедшего Гордея, он жестом разрешил тому присесть за приставной столик. Пролистав последние листочки, прокурор пару минут побарабанил пальцами по столешнице, точно гнал на водопой табун лошадей, и наконец разродился сентенцией.

– Поступок Жанны, и судить нечего, оправданию не подлежит, – скучно зевнул шеф. – Предмет для полемики, что называется, отсутствует. Зато понять её можно. Виктимные манеры и выходки Острянского тоже с весов Фемиды не сбросишь. Вы, Гордей Михайлович, из курса криминологии не забыли о понятии виктимности?

– Это когда жертва неправильным поведением провоцирует правонарушителя на деликт?

– Приблизительно, – по-мальчишески подмигнул прокурор правым глазом. – Уж больно по-бабьи убиенный держался, пускай и не принято про покойничков говорить в минорном тоне.

– То есть? – вопросительно вскинул брови его более молодой коллега.

– Женщины горазды жаловаться, что мужчины относятся к ним, как собственник к вещи, – уже в более активном жизненном тонусе заговорил Иван Иванович. – Так точно! Мы – собственники. Впрочем, сами женщины – тоже. За той существенной разницей, что мы с ними собственники принципиально разного рода. Мужик либо завоёвывает женщину один раз и навечно, либо отпускает её на все четыре стороны. Как там у Высоцкого: “Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал”. Мы же – солдафоны и мужланы, действующие по принципу “Всё или ничего”: или ты моя до остриженого ноготка, или же драгоценный сосуд вдребезги – “и всё порвато”!

Иначе у наших драгоценных стервоз и обаяшек, – заёрзал Иван Иванович от просыпающегося азарта в кресле. – Утилитарный подход. Они своего кота-потеряшку, свою гулёну образумившуюся, свою фиговинку с морковинкой, если функционально она ещё годна, отчистят, отшвабрят, ототрут и вновь пустят в оборот. Да к тому ж засунут понадёжнее в угол – чтоб вдругорядь соперница ненароком не утащила.

Так и Острянский фактически давным-давно утратил Жанну, но чисто по-бабьи цеплялся за неё до последнего, – всё заметнее оживлялся шеф, захваченный тематикой беседы. – И сам не ам, и другим не дам. Будь в моём кресле Губерман, он бы выпулил без обиняков: “Если жизнь излишне деловая, функция слабеет половая”. Не по Сеньке шапка оказалась. За непосильный воз ухватился пострадавший. Да зачастую и прибегал к негодным средствам. За что и поплатился в конце концов. Закономерный, хоть и зверский, финал. Со стороны Жанны – это борьба с варварством варварскими методами, как сказал бы Алексей Толстой.

– Уж чересчур вы прагматично и цинично про женщин, – недовольно сморщился Полунин. – Исключение из правил на примере Жанны возводите в степень всеобщности.

– Э-э-э, мой молодой друг, – по-ленински вытянул длань вперёд Иван Иванович. – Позвольте с вами пополемизировать. Жанна – не редкостное исключение, а типология. Она – образец западной женщины, помещённой в российские условия. Образно выражаясь, певичка Мадонна, заброшенная из Соединённых Штатов в Чусовой. И в этом смысле Жанна – образец нашего скорого будущего. Наши дамочки тоже дозревают до западных стереотипов полной свободы выбора и независимости в любви. И абсолютной нетерпимости принуждения к сожительству. Принуждения материальной нуждой. Принуждения семьёй, детьми и так далее. Задержка за малым: зарплата, состоятельность, жильё. Дай им это, и мы – нынешние мужики – на задворках истории.

– А как же ваш тезис про то, что Россия – не Штаты? – в мыслях вернул Гордей прокурора на несколько дней назад. – Помните, вы рассказывали про изнасилование Тайсоном негритянки “Мисс Америка”? Что если такие тенденции возобладают, так у нас масса мужиков за решётку попадёт?

– Было, – засмеялся Иван Иванович. – Я же из опасения, чтобы самому общим чохом под горячую женскую руку не попасть. Не так взглянул, не то сказал, не там потрогал – и ты уже в тюрьме. Однако, опасения опасениями, а прогресс не остановить. Материальный фактор – решающий…

– …У американцев, – непочтительно перебил начальника подчинённый. – У американцев – решающий. И знаете почему?

– Ну-ка, ну-ка, – изобразил ёрническую мину Иван Иванович. – Неужто молодые яйца научат старую курицу?

– Да потому, – пропустил мимо ушей колкость Гордей, – что по божьей задумке все мужчины таковы, каковыми им позволяют быть женщины. На Западе же произошёл переворот. Женщины изменили сами себе. Они купились на шмотки и побрякушки. На шмотки и побрякушки любой ценой. Пусть пухнут с голоду негритятки в Африке, пусть их мужья убивают и грабят чернокожих и желтокожих – лишь бы им было клёво. Там так называемый сильный пол подмял так называемый слабый и заставил плясать под свою дудку. И первым вторые не отдаются, а принадлежат. И их многоуважаемое Провидение им уже мстит за предательство вечных ценностей. У них же происходит вырождение и конвергенция полов: мистеры феминизируются, а фемины мужают. И всяк тянет одеяло на себя. Кто-то из миллиардеров изрёк: «Капитализм существует благодаря женщинам. Если бы жёны не тратили больше, чем зарабатывают мужчины, мироустройство рухнуло бы”. И вышло, что на штатовскую бездушную модницу с бриллиантовыми цацками вкалывают пять континентов. Меж тем, я уверен, что россиянки – не такие. У них на первом месте семейный очаг, абсолютное слияние душой и телом с любимым. Нашу женщину не покорят никакие деньги. Она может отдаться единственной силе на свете – силе мужской любви.

– А куда вы денете московских девиц с улицы Тверской?…А куда вы денете Александра Сергеевича Пушкина? – хитро прищурившись, попытался перехватить инициативу шеф. – Это же он застолбил на веки вечные: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».

– Я про настоящую женщину, а не про проституток и не про пушкинских ветренных кокоток, – оскорблённо и презрительно отмёл легковесный наскок Полунин. – Так вот, подлинная россиянка может отдаться единственной силе – силе мужской любви. Да притом, образно выражаясь, мужскому поклонению слона она предпочтёт мужское поклонение муравья.

– Га-га-га! – уже откровенно и не без издёвки захохотал Иван Иванович над запоздалым юношеским инфантилизмом Полунина. – Как это…га-га-га!…слону муравья?! Допустим мы, настоящие мужики, обожаем поползать по аналогу дебелой и телесно роскошной рембрандтовской Данаи, бормоча взахлёб: «Неужели так много, и всё моё?!» Га-га-га!

– Именно так, россиянка предпочтёт слону муравья! – подосадовал подчинённый на несерьёзность начальника. – Кто из них больше тащит? Конечно слон. Однако он не поднимет и десятой части собственного веса, а муравей – стократно больше себя взвалит любовной ноши и гору страсти подарит любимой.

– Это из личного опыта? – не без язвительности похихикивал прокурор.

– Почему из личного? – застеснялся Полунин. – Мне бабушка рассказывала про дедушку…

И Гордей наивно принялся излагать прожжёному атеисту и скептику Ивану Ивановичу бабушкино предание про русских красных девиц и добрых молодцев, переиначив его на современный лад.

-…И благодаря россиянкам отступники раскаются и всеобщее благо и милосердие станет главным началом, – восторженно “молол ахинею” Полунин. – Наша же мужская обязанность – пробивать лбом туннель будущего в гранитном монолите вечности, – мечтательно поглядел через окно в синюю даль чусовской утопист. – Пробивать, чтобы любимые беззаботно проходили на высоких каблучках, не запылив ног, и в награду несли нам себя – прекрасных, нежных, добрых, чистых, желанных и, самое главное, нетронуто женственных. Это будут неисчислимые альянсы двух сердец, обожающих друг дружку и весь мир.

 

Какие вместе нас свели причины?

Зачем тебе моя суровая мечта?

Да чтоб на фоне серости мужчины

Твоей звезды сияла ярче красота!

 

В запале продекламировал романтик устаревшее жизненное кредо, пренебрегая ироническими жестами Ивана Ивановича.

– Ведь что мне надо для существования? – презрительно ударил себя Гордей в грудь. – Да самую малость: кусок ржаной горбушки и набедренную повязку. Всё! А для жизни? Женщину – и больше ничего! И когда я пробью лбом свой туннель, она явится ко мне – настоящая духовная российская женщина! Она где-то здесь, рядом. Надо только найти её. Всякая женщина такова, каковой её видит мужчина.

– И как? Нашёл? Разглядел? – нежданно-негаданно проклюнулась любознательность школьника в прокуроре, неосознанно взявшего фамильярный тон.

– Да нет…Ищу…Обязательно найду, – смутился его молодой оппонент.

– То-то и оно! Приплыли, называется. Когда найдёшь, тогда и приходи. Финиш дебатам. Э-эх, мечты-мечты, где ваша сладость, – покряхтывая, потянулся телом вверх Иван Иванович. – Женщина – это замечательно. Но не куцевато ли сводить мужское бытиё к ней одной? А дети? А футбол? А баня? – начал он загибать пальцы на руках. – А рыбалка? А охота? А мужская компания?

– Дети, конечно, принимаются, – внёс поправку в занимаемую позицию Полунин. – Про них я говорил. А остальное – вторично и третично и имеет смысл, если тебя ждёт Она, – сделал он особое ударение на последнем слове. – А убери Её – да в омут башкой не жалко.

– Побереги голову-то, – посоветовал ему прокурор, уже прочно обращаясь на “ты”. – Не обжигался ты ещё. Не наказывали тебя. “Не слагай о женщине легенду, ведь она совсем не идеал, слёзы, ложь и свадебные ленты…- бестий этих всяких я видал”, – щегольнул он чьими-то строками. – Возьмём тех же пресловутых Поспелову, Острянскую, Алякину. «В числителе», так сказать, у них разные показатели: разные внешности, разные привычки, разное социальное положение, различные непересекающиеся судьбы, а в «знаменателе» – единая женская сущность. Небезызвестный Яго поделом ославился в истории человечества в качестве редкостного циника и подлеца, однако ж он угодил тютелька в тютельку, заметив:

 

«Красива, нет ли, умная иль дура, –

Одна во всех ты, шалая натура».*

 

Что же их роднит? – вопросительно вывернул Иван Иванович ладони наружу. – Да всё то же: приласкай их угодливо по шёрстке, и они обратятся в мещанок жаннок острянских, в ленок поспеловых, в надек алякиных…А в таких тёпленьких компашках, как алякинская, наверняка, царят конкубинат и шведское сожительство, разврат и оргии. И современные нимфеточки не то что сносят растление, но и приемлют его со всем удовольствием.

Последняя реплика, которой шеф задел Надю Алякину, до того зацепила и возмутила Гордея, что он вскочил, набычился и в приступе неприязни вывалил перед начальником тот негатив, что накопился в нём за период совместной работы.

– Вы, Иван Иванович, в прокурорском надзоре, конечно,…корифей, – в гневе задохнулся он. – Компетентный…Законы – от и до…Этого у вас не отнимешь. Но как человек… Вы  окончательно  испорченный  человек.  Вы  всю  жизнь  общаетесь с убийцами и насильниками, врунами и обманщиками. И у вас произошла профессиональная деформация личности. Вы в любом видите преступника и продажную тварь. Вам лечиться надо. Ага…В областной психиатрической больнице номер один. Вы всех смешали в одну кучу и поставили на одну доску. Что вам Надя      Алякина?…Что вам её неповторимость?…Что вам её одарённость и необычность       происхождения?…Что вам её мятущаяся романтичная душа?…Она для вас -сумасбродка! Она для вас терпила и потеряшка! Одна из многих. Что для вас Чусовой и его история?…Вы же перекати-поле: отбухали прокурорские пять лет – и айда дальше. Вам всюду мерещатся приготовления, покушения, умыслы, составы преступления, объективная сторона, субъективная сторона…

Раз в году уравновешенный Полунин срывался во взрывное пике эмоциональной разрядки, как закодированный пьяница в запой. И чем круче он вскипал, тем вольготнее себя ощущал перед начальником. «Один чёрт – выгонит, – мельтешила у него в голове мысль. – И ладно. Под эту сурдинку я и расколюсь ему на все сто».

И Гордей нелогично перескочил с одной темы на другую и начистоту поведал шефу про интимную связь с Поспеловой и выложил перед тем на стол её заявление. И собственное – об увольнении из органов – рядом. Получилось по-дурацки напыщенно, театрально и смешно.

Когда полунинская буря в стакане воды стихла, Иван Иванович минуту молчал с глазами, округлившимися, как металлические пуговицы с гербами на его мундире. Переварив пламенное выступление, он захохотал с неожиданной жизнерадостностью.

– А что я говорил!…- восклицал он сквозь приступы смеха. – Ну что я вам говорил, Гордей Михайлович?!…Про стервочек и обаяшек?…Что и требовалось доказать!…Ай да Леночка Поспелова!…Ай да сукина дочка! – по-пушкински говоря.

И насмешливая реакция шефа для следователя была обидна вдвойне. Полунинскую эскападу он воспринял на удивление толерантно. Лучше бы уж он наорал или пристрелил Гордея из пистолета, который лежал у прокурора в сейфе.

– О-хо-хо…Дела-делишки, – проговорил Иван Иванович, успокаиваясь и вытирая выступившие слёзинки. – Да вы садитесь, гражданин-товарищ следователь Полунин. Чего уж теперь стоять? Теперь посидеть придётся…Пока передо мной…И послушать мои занудные нравоучения.

Гордей уселся на стул. Шеф же, напротив, встал и снова засновал по кабинету.

Поступим так…, – ожесточённо потёр затылок прокурор. – Пишите на моё имя объяснение. Ваше заявление – в урну. Нетужилинское дело давайте мне – я его прекращу. Криминал там и не ночевал. Полномочиями по наказанию вас в дисциплинарном порядке  я не располагаю. То прерогатива прокурора области. Думается, на первый раз обойдемся без того – последствий-то не наступило. Однако квартальной премии вас придётся лишить с туманной формулировкой «за упущения в работе». А вот если что вдругорядь – не взыщите. Накажу на полную катушку. С перегрузкой за нынешний «недолив». Ясно?

– Ясно, – вновь вскочил следователь. – Разрешите идти?

– Гордей Михайлович, – не спешил расставаться с ним Иван Иванович, – убедились? И здесь по-моему получилось? Хотите пари? – фанфаронисто продефилировал он из угла в угол. – Ставлю бутылку коньяку против ваших досточтимых пельменей, что ваша изумительная Алякина – жертва тривиальной ревности рогоносца. Она муженьку изменила, а он её за то и «приголубил».

Э-эх, Иван Иванович! – укорил того Гордей. – Я же вам как на духу…Что мне презренное пузо? Что мне коньяк? Знаете, что сказал Христос апостолу Фоме, не верившему в его воскресение?… «Блаженны не видевшие, но уверовавшие»! И вы, знать, никогда не видели ничего святого и …непорочного. Незамаранного. Однако, если вдруг мир такой…г-грязный и н-ничтожный, если вы правы…То я…То я…То я не женюсь! Не женюсь ни-ког-да!…Слово мужика!

* У. Шекспир, “Отелло”