Ищите женщину (часть вторая)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Старший оперуполномоченный Павел Розанов был человеком горячего темперамента и реактивного действия. В отличие от довольно флегматичного Полунина он не в состоянии был ждать, пока Жанна Острянская соизволит прибыть из отпуска. Сыщицкое самолюбие жаждало немедленной сатисфакции и изобличения убийцы – подельника вероломной бестии. Тот мог и сбежать за тридевять земель, и убить следующую невинную жертву, и убрать саму Жанну, и уничтожить, не исключено, пока имеющиеся где-то улики. Да мало ли что злобный инкогнито в маске мог учинить! «Сыскарь» на выдумки горазд. И Павел замыслил грандиозную операцию. Он решил «упыряку» взять «на живца». В качестве приманки, само собой, должен был выступить Паньков.

Кондратьич, выслушав лестный, с точки зрения «опера», «ангажемент», первоначально наотрез отказался.

– Да ты чё, Сергеич! – запаниковал он. – Выбросить меня собакам на драку? На третий раз он мине точняк буцкнет, нафиг!

– Зотей, да погоди ты! – урезонивал его милиционер. – Ты же по утрам будешь подметать мусор у наших гаражей…

– Подметать мусор у «мусоров»? – с неожиданным сарказмом осклабился Кондратьич. – Алигинарьно, жельтмены!

– Не перебивай! – сердился сыщик. – Будешь убирать…этот…сор у гаражей, у вытрезвителя, в скверике перед ментовкой. Тебя будет караулить наш стажёр Сапрыкин. Парень крепкий. Старшина Хлебников будет поблизости. Два часа помахал метлой – и в камеру.

– Не-е, Сергеич, не-е…И не соблазняй. Чё у мене, шкура дублёная, ли чё ли? – артачилась «подсадка». – Буцкнет, нафиг!

Да не кипешись ты! – обрывал трусоватого алкоголика Розанов. – Дослушай допрежде. Ещё и я с биноклем засяду в секретной точке, на верхотуре, и зачну отслеживать Меченосца. Ну, пырялова этого с ножом. Он же, верняк, не мотанёт из Чусового, пока с тобой и с часами проблема корячится. Он же, верняк, пронюхал, что тебя загребли в ментовку и «замельчили» на пятнадцать суток. Начнёт тебя пасти. Тут-то я его и замету, что твой ястреб цыплёнка.

– Не-е, Сергеич, – отбивался Ваньков. – Нашёл, тоже, цыплёнка. Да ён же – удобище юдово! Супротив него не то что ястреб, супротив него и коршун не потянет. Не-е…Буцкнет, нафиг!

– Да дослушай попрежде! – выходил из себя Павел – Я ж тебе за каждый сеанс хавчик давать буду. Подниму к себе, ты и почифиришь, и пирожок скушаешь, и покуришь.

– Ишь ты! – наряду с опаской проявил Кондратьич еле заметные признаки колебания. – Хым-м…В рот компот! Да-а-а…Не-е-е…Буцкнет нафиг!

– Да плюсом к хавчику за каждый сеанс по двадцать целковых отваливать стану, чтоб ты сдох! – расщедрился розыскник. – Отоваровка у тебя появится.

– Ишь ты! – уже всерьёз заколебался Зотей. – Хым-м…В рот компот! Да-а-а…

– И у тебя уже не отсидка будет, а курорт, – тонко провоцировал его «мент-искуситель».

– Хым-м, – задёшево не соблазнялся «живец». – Хым-м…Не-е-е…Двадцать рублёв за смертельный риск маловато. Чё это? Пачка сигарет и пирожок. Чё бомжей-то смешить? Давай сорок.

–  Да ты чего, Кондратьич?! – «опупел» от неслыханной наглости сыщик. – Жидких бытовых отходов обожрался? Или как? Деньги, как ты понимаешь, не мои личные. Из оперативных фондов. Можно сказать, народные. Их у начальника уголовки ещё вытрясти надо. Убедить. Ему ж горбатого не залепишь! Двадцать, двадцать, Кондратьич…Ну шут с тобой, двадцать два пятьдесят. Мировой тариф! Бекхэму* в «Манчестере» меньше платят.

– Тридцать, – «съехал с горы» оппонент. – Хош бы начифирюсь напоследок. И пущай меня режет удобище юдово! – театрально вслипнул «новоиспекающийся» агент.

– Лады! Уломал, – протянул ему кружку с круто заваренным чаем Павел. – Двадцать пять, и вечный кайф! Ты прикинь: пара сеансов – полсотни в банке. Кайф?

– Кайф, – уступил вербовщику Ваньков. – Но хавчик – два раза в день.

– Ну ты живодёр, Кондратьич! – желчно ощерился оперуполномоченный. – Живодёр! Лады. Твоя взяла. Принимается.

– И «бабки» на бочку, – поставил условие Ваньков, в котором проснулась и заиграла предпринимательская жилка. – Смену отпахал – четвертак в рыло, смену отпахал – четвертак в рыло.

– Само собой, – подтвердил Павел.

– Хым-м, само собой, – хмыкнул Кондратьич. – Ваши же выводные меня на входе обшманают и денежки – тю-тю-у-у.

– Ничего не тю-тю, – возразил «опер». – Мои проблемы. Я тебя сам обыщу. Чтоб чего лишнего не притаранил. И с кем надо договорюсь.

– Слышь, Сергеич, – перед «спуском в камеру», как коллега коллеге, шепнул Зотей Павлу. – А этот…Ну…Бекхэм…Он кто? Тоже клёвый агент?

– Чего-чего? – «не врубился» Розанов, погружённый в обдумывание предстоящей операции. – А-а-а…Да. Пашет на «Интелледженс Сервис». Ну, на английскую разведку. Корефан Джеймса Бонда. Чифир дует – со страшной силой!

2

 

Партикулярное соглашение вступило в силу и Ванькова после развода начали выводить на общественные работы. Розанов в этот период сидел в засаде на чердаке     трёхэтажного дома, расположенного близ милиции, и в бинокль обозревал прилегающую территорию. Помимо душной июльской чердачной атмосферы его согревала надежда «выцепить» искомые белые «Жигули» или сомнительного вида субъекта, готовящегося к посягательству «на живца».

Неделя прошла безрезультатно. Безрезультатно для уголовного розыска. Ан не для Кондратьича. За истекший период он сколотил капиталец, достаточный для того, чтобы

купить и «уговорить» полновесную «поллитровку». От реализации затеи его отделял пустяк: улизнуть на пяток минут из-под надзора, а там – трава не расти. Пьяному море по колено, а «забодяженному» Кондратьичу – и вовсе по щиколотку. Это знаменитому бразильскому футболисту Рональдо по прозвищу Зубастик надо «режимить», а для него, Кондратьича, нарушение режима – в кайф. «Зэк в отрубе, а срок идёт».

Старшине Хлебникову с его многочисленными хозяйственными заботами было не до оригинальных выкрутасов Розанова. Стажёр Сапрыкин, которого насмешник Розанов обзывал «младшим стажёром», подустал от однообразного и монотонного «мониторинга» за дворником с метлой. Он уже слушал «вполуха» и смотрел «вполглаза». Да и попривык Сапрыкин к «объекту». Что и требовалось Кондратьичу.

Ваньков воспользовался тем, что июльским утром мимо милиции с душераздирающим воем тревожных сирен промчались три пожарные машины, спешившие куда-то в направлении Нового города. Пока Сапрыкин на них «разевал варежку», худенький и юркий Кондратьич стреканул в ближайший продовольственный магазин № 26 Чусовского хлебокомбината. Благо, времени, чтобы дотрусить до него «рысью бомжатника» требовалось меньше, чем сковырнуть зубами пробку с бутылки пива. Когда стажёр закрыл свой «прибор» и повёл закосевшим от полудрёмы оком по подконтрольной территории, то на месте мелкого хулигана-дворника он зарегистрировал лишь сиротливо валяющуюся метлу и дымящийся от супертрения асфальт – отсюда пьянчужка взял старт.

Розанов тоже проявил постыдный непрофесссионализм. С чердака он глазел, подобно дебильному зеваке, на пожарников, любопытствуя, нет ли в кабине одного из автомобилей его приятеля Дениса Коньневалялся. Денис подвизался на «не пыльной службе», где, по версии злопыхателей, «сутки спишь и двое отдыхаешь». Конкретно про Дениса в узких чусовских кругах плодились и вовсе несостоятельные и невообразимые слухи. Дескать, поручик Ржевский на взмыленном гусарском мерине и Денис за рулём ревущего автомобиля кричаще красного цвета со включённым проблесковым маячком – проверенный критерий рейда «по бабам и по пабам». Едко хихикнув по поводу последнего умозаключения, Павел перевёл бинокль в первоначальное положение. К вящему и всё возрастающему ужасу, он обнаружил во дворе одиноко и бестолково засновавшего Сапрыкина. Ванькова же сдуло неведомым сквозняком, подобно двоечнику из класса на большую перемену.

Минут пять старший оперуполномоченный и «младший» стажёр впопыхах, словно угорелые, носились окрест комплекса зданий милиции, пока сыщика не осенила догадка «об одной, но пламенной страсти» запропавшего чусовского суперагента. Там, где Владимир Крамник – шахматист с экстрареактивным мышлением – не успел бы переключить шахматные часы, Розанов уже выпытал у продавцов магазина нюансы купли-продажи бутылки водки «занюханному кирюхе».

«Опера» и стажёра вышибло из магазина пробкой от игристого шампанского. И на крыльце они услышали сдавленный петушиный крик, раздавшийся со двора жилых домов. Так вопит измождённый путник в пустыне, по жадности подавившийся «поллитровкой».

«Кондратьич, держись!» – столь зычно рыкнул Павел, огибая угол трёхэтажного дома, что жителям Старого города почудилось, будто это моторизованный дивизион пожарных автомобилей пронёсся в обратную сторону, уже издавая женские разухабистые повизгивания и стеклянный звон тары. Топоча оголтелым стадом бизонов, пара милиционеров ворвалась во внутриквартальный двор. Там было пустынно и тихо. Лишь невдалеке, в кустах, растущих вдоль железной дороги, наблюдалось странное и весьма интенсивное колыхание.

– Я – туда! Ищи Зотея! – на бегу отдал приказ Розанов Сапрыкину.

– Есть! – козырнул тот.

Павел вернулся вскоре злой и потный, так никого и не догнав. Зато с «добычей»: в руках он держал добрую кроссовку сорок второго размера, найденную в зарослях кустарника. Как раз к его приходу стажёр обратил внимание на неприкрытый канализационный колодец в закуточке двора, из которого торчала ступня, обутая в драную поношенную сандалию. Возле люка лежала разбитая бутылка, а по асфальту расползлось мокрое пятно от пролитой жидкости.

– Кондратьич?! – дрогнувшим баритоном позвал розыскник.

– Его обувка, – понуро констатировал помощник.

Вдвоём они бережно вытянули Ванькова на верх. Лицо и волосистая часть головы у того были залиты кровью. На спецовке-робе в области живота также расплылось бурое пятно. Через два пореза на ткани виднелись раны. Однако мужичонка дышал и даже приоткрыл мутные глазёнки.

– Живой! – обнадёженно простонал Павел. И распорядился в адрес Сапрыкина: –

«Скорую»! Начальника угро Макушина поставь в известность. Одна нога – здесь, другая – там!…И Полунину позвони…

– Понял! – отрапортовал помощник, растворяясь в пространстве.

– Кондратьич, дорогой, как ты?! – виновато и с сочувствием, бережно потормошил Ванькова розыскник.

– Упыряка…Подловил меня…Бутылку разбил, падла! – тяжело стонал раненый. – Я зачал из горла водяру буздарить, а он сзади подкрался и вырвал…Буцкнул по башке…Ножом в живот…Два раза.

– Ничё, Кондратьич, держись, – подбодрил его Розанов. – Щас «скорая» прикатит. Ты не узнал упыряку-то?…Кто он?…Как выглядит?

– Не…Не заметил…Он сзади напрыгнул…Из кустов…

Ваньков слабел секунда за секундой. На удачу, оперативно подъехала «неотложка» и прибежали ребята из отдела. Вталкивая носилки с пострадавшим в машину, Розанов по-братски уговаривал его:

– Держись, Кондратьич, держись. Мы этого упыряку, этого садюку гадского выловим. Поквитаемся. Самое главное, ты держись. Мы тебя премируем за отвагу.

– Сергеич, ты мне того…водочки…, – едва шевелил обескровленными губами Ваньков.

Ещё не смолкла тревожная сирена автомобиля медицинской помощи, помчавшаяся по улице Ленина в больницу, а во двор уже заехала «Волга» прокуратуры. Из неё выпрыгнул Полунин. В двух словах разобравшись что к чему, он в пристутствии понятых произвёл осмотр места происшествия и изъял у старшего оперуполномоченного найденную кроссовку.

– Наверняка его, – сделал акцент на слове «его» Павел. – Тёпленькая была, когда я её подобрал. Слетела, когда он драпанул.

– Наверняка, – согласился Гордей, герметично упаковывая находку в полиэтиленовый пакет. – Новая. Такие в кустах ни с чего не бросают. Есть объект для одорологической экспертизы. Если что, привязка по запаху имеется. Да и по размеру тоже сличим.

3

 

Внеочередное заслушивание у прокурора вопроса о мерах, направленных на раскрытие убийства гражданина Острянского, проходило жарко. Крепко нагорело Розанову.

– Он, однозначно, виноват, – говорил про Павла начальник милиции Нагорных. – Напортачил. Устроил самодеятельность. В совместном плане оперативная разработка Ванькова не предусмотрена. Ни со мной, ни с прокуратурой Розанов свои действия не согласовал. В результате пострадал человек. Фактически мы породили дополнительное тяжкое преступление. Спасибо, Ваньков выжил. Относительно благополучно отделались. Вместе с тем, думается, достаточным будет того, что Розанов уже наказан моими правами.

С другой же стороны, – продолжал Нагорных, – если бы не просчёты, то преступник сидел бы в тюрьме. Где ему и место. Старший оперуполномоченный, в принципе, проявил разумную инициативу. Заставил злоумышленника действовать, проявить себя. Он его вывел из равновесия. Сейчас злодей волей-неволей будет отираться в Чусовом и никуда не скроется – грешки и незаметённые следы его придержат.  Значит, он становится вдвое опаснее. Значит, нам надо быть втрое активнее и бдительнее. Мы – на правильном пути. И доказательства новые появились. Возникла связка между убийством, кражей часов и покушением на Ванькова. Ясно, что действовало одно и то же лицо. Ещё неизвестно, что заявит Жанна, когда мы её выцепим, а завязка на так называемом Меченосце у нас уже мощная. Задача: превратить Меченосца из инкогнито в фигуранта и арестанта.

До совещания мы плотно поработали, – сделал обводящий жест руками руководитель отдела внутренних дел, как бы объединяя милицейскую делегацию в единое целое. – Перешерстили родственников и знакомых Острянской. Вскрыли выходы на её подружку в Екатеринбурге. Имеем намерение там Жанну и брать, если она ещё жива и если нас поддержит прокуратура. Промедление тут недопустимо. Полагал бы необходимым  арестовать Острянскую и поручить исполнение заместителю начальника уголовного розыска Прудникову и старшему оперуполномоченному Розанову – пускай исправляется.

После заслушивания, санкционируя заочный арест Жанны Острянской в пристуствии Полунина, Прудникова и Розанова, Иван Иванович произвёл «накачку»:

– Смотрите, орлы, чтоб не просвистеть, как фанера над Парижем. Гордей Михайлович вынес заочное постановление о привлечении Острянской в качестве обвиняемой по убийству. Я заочно подмахиваю постановление о взятии её под стражу. А она баба вёрткая. Кабы не вывернулась змеюкой подколодной. За Ваньковым одни слова. Всевышнему неведомо, что сия смазливая особа выкинет на допросе. Так что, вы уж расстарайтесь с добычей улик. При задержании Жанны – козырей ей не раскрывать. Ни на что не наводить и ни на что не надоумливать. Арест сам по себе – хороший палач. Пущай терзается и мучается в дороге. Ну, как говорится, с Богом! Не подведите.

– Не подведём! – хором заверила троица, забирая документ о заключении под стражу бывшего чусовского секс-символа.

* Дэвид Бекхэм – популярный полузащитник сборной Англии и футбольного клуба «Манчестер Юнайтед», впоследствии – мадридского «Реала».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

За неделю доктора подлечили Игоря Алякина и выписали его из кардиологического отделения больницы. Списали на амбулаторный режим. И Иван Иванович незамедлительно изъявил расположение к тому, чтобы допросить его лично и с пристрастием, чему Полунин был искренне рад. Сам Гордей не представлял с какого боку подступиться к красавчику, зато живо воображал, насколько в невыгодном положении оказывался шеф. «Давить» на подозреваемого последними признаниями Петра Поморцева и Инны Алякиной? Так ведь в них непосредственно об убийстве речи не идёт. Криминал в них просвечивает, образно выражаясь, между строк. Свежесть доводов тоже весьма относительна. Они недавно почерпнуты следствием, но Алякин-то о них знал изначально. И Инна с Петром, без сомнения, с ним виделись по выходу из изолятора. Говорят: предупреждён – значит вооружён. И в этом плане подпавший под подозрение Игорь был экипирован средствами обороны «более чем», как сказал бы Розанов.

Так ведь и шеф был не лыком шит. Иван Иванович не был бы самим собой, если бы сработал трафаретно. Нет, к противостоянию он подошёл новаторски. Мощный упреждающий психологический удар прокурор нанёс противнику непосредственно перед аудиенцией. Подходя к зданию Дома правосудия, Алякин споткнулся и едва не распластался на асфальте от неприятного сюрприза: оппоненты-правоведы со жгуче-пронизывающими очами праведников пождидали его у входа. Когда он предстал пред ними, те убедились, что от лощёного хлыща мало что осталось: исхудал, побледнел, осунулся и выглядел затравленно. Вероятно, карающий меч совести нанёс ему изнутри невидимые миру раны.

Иван Иванович жестом, без комментариев, пригласил его в «Волгу» и они вчетвером, считая Гордея и водителя Лукьянова, отбыли в неизвестном направлении.

В автомобиле Алякин суматошно вращал головой, не решаясь спросить о том, куда и зачем его везут. Неизвестность глодала его обнажённые нервы. Самое большее, на полдороге он начал догадываться о цели поездки. Вскоре «Волга» уже подкатывала по проезду между огородов к берегу болота, к лужайке, заранее приисканной прокурором. «Веди», – коротко приказал Иван Иванович Игорю, и они втроём двинулись вдоль берега. Через сотню метров Алякин остановился.

– Здесь? – спросил его прокурор.

– Д-да…Приблизительно, – ответил тот, и его лицо приобрело выражение мученика.

– Нас не устраивает «приблизительно», – хищно прищурился Иван Иванович. – Нам надо тютелька в тютельку. Придётся вам словесно и досконально воспроизвести мизансцену первомайской ночной расправы. Допрос будет протекать здесь. Садитесь, Гордей Михайлович, на пригорочек и записывайте.

Прокурор выполнил необходимые формальности и смаху «наехал» на Алякина «тяжёлым катком». Он объявил красавчику, что тот допрашивается в качестве подозреваемого в совершении убийства Надежды Алякиной. К удивлению Полунина, тот не вскипел, не зашёлся в негодовании оскорблённого самолюбия. Кошмар минувшего сломал его. Он выразительно уставился большими голубыми глазами на густые и высокие камыши, как бы подчеркнув тем самым, что уже наказан самой злодейкой-судьбой столь жестоко, что никакие внешние воздействия не ровня его душевным мукам.

Алякин впал в своеобразный транс. Он побледнел и на его лицо наползла маска приступа мигрени. Не хватало только тюрбана из полотенца на голове. Игорь  почти безразлично расписался в протоколе под текстом статьи 52 Уголовно-процессуального кодекса, разъясняющей его права, а также под тем, что на данной стадии следствия он в услугах защитника не нуждается.

– Что вы можете пояснить по существу возникшего в отношении вас подозрения? – спросил Иван Иванович.

– Я не помню, – с внешне выраженным раскаянием сознался Игорь. – Был сильно пьян. Правда, не помню.

– Так уж и не помните? – с презрительным смешком наклонился к нему прокурор. – Или не желаете вспоминать?

– Правда, не помню.

Однако и на данной стадии Иван Иванович повёл следственное действие нестандартно. Об уликах он помянул вскользь, дав понять Алякину, что последний контакт на болоте между ним и его женой – факт установленный. Основной упор шеф как раз непредсказуемо перенёс с рассудочно-интеллектуального противоборства на эмоционально-волевой уровень. На моральный аспект происшествия. Он с садистской безжалостностью расковырял старую душевную рану заподозренного, прекрасно сознавая, что она не зажила, что под струпом болячки она гнойно «тукает». И прокурор, подражая опытному хирургу, образно выражаясь, резко содрал бинт вместе с присохшей к нему поджившей корочкой. И бередил и бередил психическую травму, словно изощрённой людоедской пальпацией выдавливая мерзкую дрянь наружу.

Опешивший следователь услышал, что Иван Иванович, чуть ли не слово в слово, обрушил на Игоря его, полунинскую аргументацию про то, какой необыкновенной и изумительной девушкой была Надя Алякина. Как в ней нуждались и как её обожали больные. Что  в её обличье жила последняя на Земле дивная девушка-лесавка. Как несказанно повезло тому, кому единственному на свете она доверилась, и ему единственному  на свете было дозволено её любить. И всё это в безвозвратно прошедшем времени. И прокурор влезал тем самым в нутро Игоря, пожалуй, куда как более тонко, душещипательно и изобретательно.

– …Что мы за подлый такой сброд – мужики? – надтреснутым и глуховатым от волнения голосом излагал самоедское эссе самовоспитания Иван Иванович. – Катюша Маслова из толстовского «Воскресения» ублажает в числе прочих прокурора, а он её за то – в Сибирь, на каторгу. Анна Каренина от беззаветной любви к Вронскому жертвует всем святым, даже ребёнком, а он разменивает её на высший свет и тем толкает под колёса поезда. Скромная фабричная девушка в «Американской трагедии» отдаётся Клайду Гриффитсу, а тот вознаграждает её тем, что наносит удар веслом по голове и пускает на дно озера.

Классики литературы сюжеты брали из жизни, – развёл руки в стороны Иван Иванович. – Однако я всегда себя подспудно умиротворял тем, что это романы. И на тебе – Чусовская трагедия наяву. Да не менее хлёсткая, нежели Американская А в чём-то и непревзойдённая. Ведь искренностью, доверчивостью, душевной открытостью и нервной незащищённостью последней девушки-лесавки воспользовался тот, кому она принадлежала безотчётно, до донца, подобно всякой любящей женщине. И ведь она, заметьте, не преследовала возлюбленного, не цеплялась за него, не предъявляла на него прав, не унижала его и себя оковами брака, не опускалась до мелкотравчатых дрязг. Напротив, Надя поднялась до таких высот, что попыталась освободить Великое Чувство – Любовь, коли та покинула два, прежде любящих, сердца. Незаурядный поступок!

Шеф говорил хорошо. Гордея и то проняло. Он аж рот разинул. Его проняло, несмотря на то, что тёплые человеческие нотки и аккорды, слаженно льющиеся из лужёной и прокалёной в судебных баталиях глотки шефа, им воспринимались в качестве цивилизованной речи дикаря. Нет, шеф говорил правильно, здорово и к месту. Говорил по законному праву. Но Гордей-то знал, что за искусным «театральным фасадом» кроется проработанный, рассчитанный следственный приём. Ведь прокурор всего-навсего квалифицированно выполнял следственное действие. Ведь для него Надя была «потеряшкой» и рядовым экземпляром «похотливой и развращённой современной молодёжи». И становилось жаль, что Алякин, несомненно, «клюнул на приманку». Также, как Надя «клюнула» на него, на чусовского Алена Делона. И от этой изнанки жизни становилось противно. И фальшивой представлялась слеза, прошибшая таки чусовского Нарцисса и навернувшаяся ему на глаза.

…Страшнее всего мне становится в тот миг, – с искренней подавленностью и редкостной проникновенностью продолжал Иван Иванович делиться собственным потрясением после краткой паузы, – когда я представляю, что пережила и что мелькнуло в угасающем сознании этой чудной, дивной молодой женщины. Нет, я отнюдь не о том ужасе, когда она захлёбывалась тягучим илом, болотной жижей и рвотной зеленью тины. И даже отнюдь не о тяжких судорогах утопляемой. И отнюдь не об отвратительном способе умерщвления, аналогов которому не ведаю. Я про то смятение, что царило внутри неё. Она умерла с последней маслью о том, что весь мир, воплотившийся для неё в возлюбленном – одно сплошное мерзопакостное прогнившее предательство и гнусь. Она умерла с ней. И эту её мысль о вероломстве любимого уже не изменить никому и никогда. И душу Наденьки с этой неизбывной печалью уже не догонишь, не утешишь и не припадёшь к ней с раскаянием. Даже Господу то не дано. И это печальное умозаключение целых сорок суток витало над топью. И, быть может, витает и сейчас. Над болотом, над Чусовым, над Землёй, во всём беспредельном и вечном Космосе. И эту неизбывную горечь внушил Надюше тот, кто прежде страстно целовал и обнимал наивную глупышку. Кто раньше уверяюще заглядывал в глубину её пленительных зеленовато-карих глаз. Кто называл её милой, любимой, единственной радостью. И он внушил и навязал ей эту ошибочную мысль о подлости любви, что уже само по себе – преступление против человечества, не имеющее сроков давности. А Надюшин возлюбленный расправился с ней всего лишь за то, что она пожелала освободить любовь и ни в коем случае не хотела гадить в неё и унижать её. Непереносимо страшно умирать, в сущности, так и оставшись  нецелованной и нерасколдованной болотной царевной-лягушкой…

– Неправда! – внезапно вскричал Алякин, прерывая прокурора. И его смазливую мордашку перекосила самолюбивая гримаса гордыни. Физиономия его стала зеленее слизи нечисти болотной. – Я – врун, но и вы врёте!… Надя не освобождала любовь! И она не уезжала ни к какому Калевале. Она любила меня!…И не разлюбила меня!…И я…И я…И я тоже…любил её. И люблю…Ну что вы ко мне втираетесь?…- Стеная, говорил Игорь всё приглушённее. – Я же взаправду толком не помню, что было…Ну ладно, я…я…я…сблевну ту дрянь и хаос, что забродили во мне. Я сблевну их. Мне их не переварить. Я только прошу вас, – молил прокурора Игорь, впервые заглянув  тому в глаза и готовый пасть на колени, – прошу вас поверить мне…Прошу быть человеком…

Сейчас…Я сейчас, – сосредоточиваясь на ведомом ему одному, отёр накипевшую и засохшую слюну Алякин с уголков губ. – Значит, так…Значит так. С Надей мы взаправду поругались. В последнее время мы с ней частенько ругались. Ни с того, ни с сего. Милые бранятся – только тешатся. Поругаемся – помиримся. Поругаемся – помиримся. Но в тот раз она впервые так…так…вызывающе, так…дерзко играла на публику. Видели, как Маша Распутина промежность в плавках на сцене казала? Так же и Надюша про Калевалу…Козыряла им. Ну, что уйдёт к нему. И мы с ней устроили свару. Я взаправду напился. Водка уже не лезла. Под горлом плескалась. Тёплая…Бр-р-р-р-р…А я её лакал и лакал. Пил и думал: «Упьюсь. А ты, Надюха, валяй-гуляй. Хоть затрахайся там с ним!» В глубине же надеялся, что она одумается. Не одумалась.

Ну, ушла и ушла, – давился горловыми спамами Алякин. – Я ещё вмазал. Надеялся, что снимет напряг, а меня, наоборот, ровно током ударило. Девчонки давай меня успокаивать. Да куда там! Вырвался, побежал за Надей. От Тарановых – к автобусной остановке, куда, по идее, вроде и должна была пойти Надя. То есть направо. Я – туда. Вдруг – крик! Слева. От болота. Голос Надин. И она, вроде как, зовёт на помощь. Типа: «Игорь! Игорёчек! Милый! Я тону!» Рванул туда…То есть, сюда…Где мы сейчас… Она стоит посреди половодья. Метрах в пяти от берега. Тогда вода вот до этого огорода доходила, – протянул Алякин руку в сторону недалёкой изгороди. – И кое-где лёд сохранился, льдины: весна-то запоздалая, холодная… И п-показалось, что туфли у Нади сухие, не запачканы, а п-платье мокрое. Несуразица…И её силуэт такой зыбкий. В мареве таком. В тумане. Призрак прираком. Парит над половодьем. Я сунулся к ней – хоп! По пояс в трясину, в ледяное крошево провалился. Увяз. Кое-как выбрался назад. А она уже не просит о помощи, а как бы посмеивается надо мной, над моим испугом, над моим ничтожеством. Я уже остановиться не могу. Зарядился, что её надо спасать. Схватил жердь. Тут же, у соседского огорода. Чтобы, значит, подать ей. Не хватает длины. Я – опять в воду. Чтобы дотянуться. Ухнул, чуть не утоп. Бултыхаюсь и слышу, что Надя дико хохочет надо мной ночной выпью и сравнивает меня с Калевалой. Не в мою пользу. Мол, я неловкий. Жердь-то, мол, кстати меня выручила, а не её спасла. Не жердина бы – каюк мне. Вылез на сушу. Обернулся, а вокруг тихо-тихо. Ни души. И круги расходятся на том месте, где Надя стояла. Я заорал – ни отклика. Не пойму: то ли привиделось, то ли допился так, что глючить стало. Может она и звала на помошь, а пока я добежал – утонула?

Протрезвел малость. Вернулся к ребятам, – отёр ладонями лицо Алякин подобно тому, как совершают омовение после молитвы мусульмане: – Реву – чумной позавидует. Мне Пётр и девчата не поверили, но на болото сходили. Ничего не нашли. Вернулись. Легли спать. С утра – по новой на болото. Безуспешно. Следы, где я ползал, на берегу остались. Рядом жердь лежит. Тут-то у меня и полыхнуло в мозгу, что ночью, когда Надя надо мной насмехалась, я этой жердью её ударил со злости и не удержался на ногах. Упал в воду. Вылез, а на воде круги и Нади нет. То ли от меня круги, то ли от неё. Ребятам я ничего не сказал, а сам мучаюсь по сей день: было или не было. Если бы по пьяни вспомнил, тогда ещё куда ни шло. А то же по трезвянке…Не дурак дураком вспомнил. Что это? Фантомы или не фантомы?… Сам не разберу. До сих пор… Аминь! Сейчас вы знаете столько же, сколько я.

Алякин резко рубанул ребром ладони воздух, тем самым давая понять, что выложился без остатка. Что он освободился от скверны и чист перед органами и перед снедающей его совестью.

Ан не тут-то было! Коготок увяз – всей птичке пропать. От мёртвой бульдожьей прокурорской хватки столь элементарно невозможно было избавиться. Помолчав и проанализировав информацию, Иван Иванович дотошно, будто клещами, принялся пытать и вытягивать из Игоря остатки «подноготного содержимого».

– Вы говорите: «по трезвянке», – вдумчиво произнёс он. – Как, прикажете, вас понимать?

– По трезвянке? – заколебался Алякин, боясь неточно выразить смысл сказанного. – Поймите, привиделся бы этот дикий бред пьяному, я бы положил на него…с прибором, как говорится: глюки, фантазии, дурной сон. Но у меня же всплыла эта… галлюцинация- не галлюцинация у…нормального. С похмелья, но нормального. И так просто от неё не отделаешься. Мои двадцать семь лет – ничто в сравнении с последними маем и июнем. В последние два месяца я хлебнул, что совесть – не пустой звук.

-Угу…Угу…Угу…, – сопровождал прокурор междометиями пояснения Алякина. – Скажите, пожалуйста, на улицу за женой в ночь с 1 на 2 мая вы точно выбегали?

– Да. Выбегал. Точно.

– С болота крик слышали?

– Да. Слышал.

– Чей?

– По голосу – Надин.

– Её на болоте видели? Здесь? На этом самом месте?

– Видел…Здесь…Чуть подальше…Приблизительно. Видел, как сильно пьяный человек.

– Добраться до неё пытались?

– Вне сомнения.

– Удар ей жердью наносили?

– …Да…Ударил жердью. С точки зрения трезвого человека, вспомнившего утром то, что делал ночью.

– А с точки зрения пьяного?

– Нет. Не ударял. Не помню, чтоб ударял.

– С точки зрения трезвого человека, вспомнившего утром то, что вы делали ночью, куда пришёлся удар и что от него стало с вашей женой?

– Жердь попала ей по голове. По правой части лица. Или по виску…Или по шее…Как-то так. Я потерял равновесие и упал с берега в болото. Выбрался, а Нади уже не было. И на воде были круги. Или от меня, или от неё.

– Получается, ваша жена утонула из-за вашего удара жердью?

– Н-не могу ни отрицать, ни утверждать.

– Но вы допускаете такую причинную связь?

– Д-допускаю?…Д-да, допускаю. Я не…Я не ухожу от ответственности.

– Будет правильно, если мы именно в таком ракурсе и занесём ваши показания в протокол? – вьедливо и дотошно уточнял прокурор.

– Да. Правильно, – вновь уже заторможенно отвечал Игорь, словно угодив в «эмоциональную яму».

– Место, где вы в последний раз видели жену, указать сможете?

– М-место?…П-приблизительно, – в запинкой реагировал Алякин. – Тогда уровень воды в болоте был гораздо выше. На целый метр выше. Ориентировочно. Да льдины к тому же плавали. Весна-то поздняя была. И сам пьяный был. Ситуация-то на болоте кардинально изменилась. Но Надя стояла где-то здесь, около нас.

– Дамская сумочка у вашей жены была в руках?

– Бы-была…Н-нет…Не упомню…Не буду врать. Так, Надя уходила от Тарановых…, – подсознательно Алякин принял позу, имитирующую фигуру женщины, при которой имеется сумочка с длинным ремешком на плече. – Сумочка была при ней. А позже…Не припомню. Врать не хочу. Да и какое это имеет значение?

– Большое, – глубокомысленно заметил прокурор.

Шеф задал подозреваемому ещё ряд уточняющих вопросов, по окончании которых осведомился: «Гордей Михайлович, у вас что-то есть?»

Следователь, фиксировавший на бумаге признания Алякина, поднял ненавидящий взгляд кверху. Его отнюдь не радовало ошеломляющая откровенность Игоря. В затхлой болотной атмосфере рушилась его, Гордея, вера в то, что молодая, романтичная и симпатичная ему женщина жива. По крайней мере, ему того хотелось. С тем ему было бы легче и светлее жить.

И потому ему до дурноты были равно отвратительны и слизняк Алякин с его путаным, непоследовательным, сумбурным и двойственным сознанием, и Иван Иванович, помешавшийся на бюрократических валовых показателях и на процентомании в борьбе за статистику при раскрытии преступлений. За постижением истины криминалистической он, если начистоту, напрочь упустил критерий ценности человеческой жизни. Ему бесконечно важнее было знать «кто?», нежели «кого?», «за что?» и «почему?»

И в назидание им обоим Полунин почти зло изрёк:

– Иван Иванович, впопыхах, вовсе упустил изначальную точку возникновения и развития конфликта. И всё же, Игорь Николаевич, почему ваша жена ушла от вас?

– В том целиком виноват я, – вопреки прогнозу Гордея, не забился в самолюбивом нервном тике Алякин. – Я перестал уделять ей то внимание, что было раньше. Исчезла свежесть, новизна, повседневное обихаживание…Она стала как бы ничья…А Надя…Надюше надобно посвящать себя целиком. Или не посвящать совсем.

– Слишком общо,- не устроили Полунина обтекаемые гладкие фразы. – Должны были быть конкретные поступки – и её, и ваши, – толкнувшие Надежду на протест. Так?

– Н-не знаю. З-затрудняюсь. – Жеманно поджал губы Алякин престарелой дамой. – Конкретно…Чтобы из-за того или из-за того…Н-нет. Одномоментного разрыва не было. Копилось, копилось неприятие … И прорвалось. Нет, не припоминается.

– Не припоминается или не хочется припоминать?

– Не припоминается.

– И вы всё важное об истоках протеста вашей жены сказали?

– Д-да, сказал. Аминь.

 

2

 

Пока Алякин в ожидании собственной участи сидел на берегу, прокурор и следователь горячо полемизировали в «Волге» по поводу меры пресечения. Полунин, несмотря на крайнюю степень досады на мямлю Игоря, отстаивал ту точку зрения, что в аресте нет нужды.

– Ну что вам ещё-то от него надо, Иван Иванович! Ну сознался же человек!…Худо-бедно, но покаялся. Он же непритворно болен: сердце, – спорил Гордей. – Зачем его доводить? Вчера же человек выписался из больницы. Да и опять же, его показания – околесица с пятого на десятое: тут – помню, тут – не помню.

– Гордей Михайлович, ваша фронда – не что иное, как либеральничанье, ложная доброта и потакание сиюминутно раскаявшемуся убийце, – возражал шеф. – Я никогда не возводил заключение под стражу в самоцель, однако нельзя отрицать, что это мощнейшее орудие психологического слома…колеблющегося злоумышленника, – нашёл подходящее определение для подозреваемого Иван Иванович, пощёлкав пальцами. – Для меня  сие ясно, как божий день. Требуется исключить потенциальные поползновения Алякина извернуться. Он же, прочухавшись, попытается сыграть отступного. Что касается его здоровья – сам напросился. Не заносись! А жизнь Алякиной – что? Дешевле? А за неё кто ответит? И чем? Или вы предлагаете, Гордей Михайлович, вкупе с этим чусовским денди слюни распустить и умиляться его преходящему раскаянию? «Ах, как я расчувствовался! Ах, как я страдаю! Ах, какая у меня тонкая и ранимая душевная организация!» Умел нашкодничать – умей и спрос терпеть, – жёстко закончил прокурор.

– С доказательствами же – швах, – сознавая силу позиции Ивана Ивановича и мощь его должностного положения, «сполз» Полунин на более низкий рубеж защиты.

– Что – да, то – да, – интенсивно потёр лоб шеф. – Сверхзадача – найти труп потерпевшей. Тело Алякиной – критерий истины. Обнаруживаем телесные повреждения у неё на шее или на голове справа – и её муженёк от суда Божьего железно идёт под суд юридический. Нет…Было у меня один кузус, – оживился Иван Иванович, завозившись на сиденье. – Убийство оленевода Ахтиярова. Я тогда на Севере работал. Убийца труп сбросил в речку Лыпью. И с концами. Тело Ахтиярова так и не отыскали. Зато изъяли кровь и остатки мозгового вещества на дверях избушки, оставшиеся от выстрела. Экспертиза подтвердила их принадлежность человеку и возможное происхождение от пропавшего – и дело проскочило в суде без сучка, без задоринки. Подобно кусочку сала через кишечник мифических уток барона Мюнхгаузена. Хотя «снайпер» и открещивался от ранее данных признательных показаний. У нас же трупа нет. Посему, Гордей Михайлович, с завтрашнего дня – за поиски тела Алякиной. Рыть, рыть и рыть. На всё про всё – неделя. Покуда Алякин будет сидеть в изоляторе без предъявления обвинения. Ибо арест – палка о двух концах. В изоляторе этот сердцеед, несомненно, пройдёт тюремные университеты и запросит защитника.

– Легко сказать: рыть, – обозначил последнюю попытку сопротивления следователь. – Болото же –о-го-го! Его ложкой не вычерпаешь. И экскаватором – тоже. Прошло два месяца. Обстановка тут неузнаваемо изменилась. Сами видите. Вдруг не найдём? А показания Алякина сбивчивые. Путаные. Сам – сомнамбулой ходит. Сядем на мель с его «откровением Иоанна».

– Что – да, то – да, – характерно потёр лоб прокурор. – Показания хлипенькие. Надо их подработать. Довести до ума…У меня приключался такой конфуз, Гордей Михайлович, – непривычно стеснительно ухмыльнулся шеф. – Я работал ещё старшим следователем прокуратуры в Перми. А моему старшему сыну в ту пору стукнуло шесть годков. И вот однажды с мебельной «стенки» пропало десять рублей. А у нас в семье деньги лежали свободно. На виду. Н-да…Десять рублей. Сама по себе сумма в восьмидесятые годы не такая уж и маленькая. И на тебе – «червонец» как в воду канул. Мы с женой посудили-порядили, а концов-то нет. Женщины – народ мягкий. Жена ограничилась тем предположением, что «десятка» затерялась, что на будущее станем с наличностью обращаться аккуратнее. Я же двинулся дальше. Попёр напролом. И дедуктивным методом вышел на старшего сынишку. Ну кто ещё? Посторонних не было. Младшему – три месяца от роду.

Прижал я его, – сокрушённо полуприкрыл глаза Иван Иванович петухом, оглушённым пыльным мешком из-за угла. – Нет, не подумай чрезмерного, Гордей Михайлович, – чисто психологический прессинг. И через четверть часа моей нуды он сдался: так и так, взял купюру. Ну. Мне полегчало. Самое главное – порядок восстановлен. И до сына дошло. Поругал я его для острастки. Кружку мира с вишнёвым соком мы с ним распили. Двинулись дальше: я начал выпытывать куда он деньги потратил. Надо же концы связать. И тут наш старшенький такую ахинею понёс – сам чёрт ногу свихнёт. Мол, на то потратил, то купил. А какое купил, если деньги пропали с вечера пятницы на субботу, а с утра мы ещё из дому – ни ногой. И покупок он предъявить, естественно, не может. Чувствую, импровизирует сынуля на ходу: раз признался – надо быть последовательным. Да и отца огорчать не желает – вновь же привяжется.

Короче, замотал он меня, – смущённо хохотнул шеф. – Или же дотошный папаня его?…Плюнул я на внутрисемейное разбирательство. Объявил антракт. Решил развеяться, совершить пробежку. Накинул на себя «ветровку», сую ключи от квартиры в карман…Батюшки святы!…А треклятая «десятка» там себе преспокойненько лежит-полёживает. Я же лично её накануне вечером прикарманил, чтобы назавтра в аптеку сбегать – жене «Апилак» купить. «Апилак» – лекарство для улучшения женской лактации. У жены младшему молока не хватало.

Н-да…, – в третий раз глубокомысленно потёр лоб прокурор. – Прокол так прокол. Сына родимого собственноручно и зазря едва в рецидивисты не зачислил. Следователь перевинченный…Вот вы, Гордей Михайлович, давеча говорили про мою профессиональную деформацию личности. Я и не в обиде. Существу-у-ет, существу-у-ет пресловутая деформация. В «правилке» с течением лет нуждаются сотрудники надзорной инстанции в сплошном порядке. Я вам для того и о собственной обидной натяжке поведал, что не на все сто и в себе-то уверен, не говоря про этого самолюбивого красавчика Игоря…А ревизией моим истинным подозрениям или потенциальным заблуждениям станет тело Алякиной, – нелогично завершил нотацию самому себе прокурор.

– Сами же, Иван Иванович, признаётесь в перегибах, – полупрезрительно бросил шефу упрёк Гордей, – и сами же опять перегибаете палку. Такие, как вы, не учатся ни на своих ошибках, ни на чужих. Это про таких, как вы, Евгений Лукин написал:

 

«На излёте века

Взял и ниспроверг

Злого человека

Добрый человек

 

Из гранатомёта

Шлёп его, козла!

Стало быть, добро-то

Посильнее зла…»

 

Дав прочувствовать строки, Полунин логически завершил нравоучение:

– Нельзя так. В этой конкретной затее я категорически против вас, Иван Иванович. И от обжалования ваших действий меня удерживает лишь то, что у вас с прокурором области «контры», и он в пику вам вообще может дело загубить. Но в следующий раз я вам тоже не спущу, как и вы мне.

– Ого!…И на том спасибо, – не обиделся прокурор. – История меня оправдает.

Окончательно их спор прервал милицейский «УАЗик», свернувший в переулок. Вездеход подъехал к «Волге» и остановился. Из него вышел начальник изолятора временного содержания Иван Сергеевич Крикалёв с двумя конвоирами. В руках он держал наручники.

– Здравствуйте, Иван Иванович, – поприветствовал он прокурора. – Здравствуйте все. Прибыли, Иван Иванович, к двенадцати, как заказывали.

– Здравствуйте, Иван Сергеевич, – выбрался из «Волги» шеф. – Видите того молодого человека у болота? Забирайте его.

       У Ивана Ивановича всё было расписано и предусмотрено. Не человек, а правоохранительная машина.

* У. Шекспир, “Отелло”

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

1

Свершилось! Прудников с Розановым выловили-таки в екатеринбуржском людском водовороте Жанну Острянскую и конвоировали её в Чусовой.

В следственный кабинет изолятора временного содержания Полунин прибыл с сияющей и переполненной нетерпением физиономией. Будто на свидание с зазнобой. И в предвкушении нанесения завершающего нокаутирующего «джэба», от которого подленькое нутро смазливенькой особы расколется гнилым орехом и оттуда посыплется труха улик и доказательств.

Не тут-то было. С первых секунд официального контакта Жанна низвела выражение «фейса» Гордея от кондиции «начищенного самовара» до состояния «замызганного мусорного тазика». Стало ясно, что дорогой до Чусового, сидя в «собачнике» – заднем отсеке милицейского «УАЗика», она зря времени не тратила. Да и отпускной период – тоже. Она не верещала покаянно, не царапалась дикой кошкой, не брызгала слюной прокажённого, не устроила истерического концерта, не билась расчётливо головой об стенку, не каталась юлой по полу и не рвала волосы на голове и иных частях тела. В том числе и у отчасти деморализованного Гордея.  Она защищалась с достоинством мифического древнеегипетского сфинкса, скупо цедя минимум неизбежных слов.

– Без адвоката я не разговариваю, – категорично принесла «ноту протеста», как отрезала, Острянская.

Талейрану она бы была достойной парой.

– Предоставим вам адвоката. Попозже, – пустился на традиционную уловку Полунин. – Давайте, хотя бы, поговорим.

– И только адвоката Плаксивого, – безапелляционно дополнила та. – Он в контексте моих проблем. Мои родные его уже наняли.

И в дальнейшем арестованная не удостоила «деревенщину-следователя» ни единым звуком. Пускай и самым неприличным. Пускай и издаваемый не горлом. Что, между прочим, Жанна себе позволяла в знак радикального пренебрежения к своим врагам. Вот до чего она игнорировала Полунина.

Пришлось долгожданный допрос отложить на завтра – до срока, когда Плаксивый планировал освободится из уголовного процесса по обвинению мошенника-производителя Алхимова, всучившего фальсифицированную водку аферисту-оптовику Жидкокидалову, сбывшего её розничному торговцу Разводилову. В качестве потерпевшего в процессе фигурировал народ города Чусового.

Фамилия профессионального адвоката и крючкотвора Плаксивого на редкость соответствовала его обличью. Даже в большей степени, чем это наблюдалось у Поспеловой. Блёклые невзрачные глаза Плаксивого нескончаемо истекали лицемерной мутной влагой. На манер крокодиловых слёз или течки у запаршивевшей дворняжки. Ненасытные же его запросы и загребущие персты так заламывали цены и руки клиентам, что последние рыдали вместе с Плаксивым. Даже его подзащитный Жидкокидалов не удержался и прослезился, выкладывая из-под полы и «мимо кассы» объёмистую пачку долларов. Истины ради следует отметить, что объективные сложности фабулы криминальных деяний, а также промахи и пробелы следствия адвокат реализовывал мастерски. Приблизительно также, как мародёр условия стихийного бедствия: чем круче наводнение – тем шикарнее можно хапнуть.

«Где постоянное место жительства Плаксивого и в какой юридической консультации он подвизается?» – спросите вы. Отвечаю: «Только не в Чусовом и не в Чусовской». Как сказал бы незабвенный товарищ Саахов по этому поводу: «Ты посмотри что на дворе! В наше время такой может сохраниться разве что  где-то высоко в горах…И не в нашем районе».

Следующий день принёс Полунину оптом два неприятных сюрприза. Сначала Острянская, посекретничав с Плаксивым, допущенным к участию в деле, накатала заявление. В нём она уведомляла о том, что отказывается давать показания на основании статьи 51 Конституции России. Вторым огорчением явилось то, что уже сам Плаксивый принёс судебную жалобу на прокурорский арест.

Полунин пригорюнился. Молчание Жанны являлось худшим из разнообразных мыслимых вариантов её реакции на заключение под стражу. Без её пояснений красочное откровение Ванькова подвисало в воздухе и наделялось качеством прелюбопытнейшей художественной интриги или выдумки. А то и способом Кондратьича убедить следствие в собственной непричастности. И не свыше того. Если бы при том ещё и Меченосец добрался до Острянской, опередив правоохранительные органы, на раскрытии убийства можно было бы ставить крест с ма-а-аленьким вопросительным знаком.

2

Поиски тела Надежды Алякиной возобновились. Розанов, проинформированный о том, что Игорь Алякин косвенно, но признаёт убийство жены, из маловера и скептика перебрался в категорию сомневающихся реалистов. Отныне он допускал, что пострадавшая погребена где-то на дне всепоглощающей бездны, и по-прежнему сомневался по поводу возможности её обнаружения на болотных просторах.

Три часа Розанов, Полунин и Алякин в сопровождении конвоя и понятых в пешем порядке безрезультатно прочёсывали окрестности несколько усохшей топи по береговому периметру. Затем первые трое пересели на грубо сколоченный бревенчатый плот и принялись на нём бороздить трясину там, где это позволяла её акватория. Конвой и понятые неоступно следовали за ними по берегу.

– Осушить бы эту прорву, – мечтал Павел, толкаясь шестом. – Так это ж надо дренажную канаву к Чусовой тянуть через посёлок. До реки метров четыреста наберётся. Да глубиной канал надо рыть метра три. Опосляг годик-другой выждать, и выторфовку начинать. Мильён кубометров вывезти. Лет через десять закончили бы…Игорь, не тут было? – внезапно обращался он к Алякину, прерывая бесплодный монолог.

– Нет, тут не должно быть, – уныло отвечал Алякин. – Я же говорил вам, что ближе во-он к тому огороду.

Арестованный был пассивен. Времяпрепровождение здесь неприятно будоражило события трагической ночи. Ан и на тюремные нары он тоже не стремился.

– А ландшафт ощутимо изменился? – озадачил его учёным словечком Гордей, тыча металлическим острозаточенным щупом в воду и ил.

– Ощутимо, – кивал головой Игорь. – Я же говорил, что вода где-то на метр спала. Она за изгороди ближних огородов заходила.

Маленькая удача, если её можно назвать удачей применительно к смерти женщины, возвестила о себе незадолго до полудня. С берега троице замахали руками и нестройно закричали понятые и конвоиры. Причалив к означенному им месту, Полунин принял из рук понятого мокрый и грязный комочек материи. То был игрушечный сувенир – лягушонок, державший в передних лапках пластмассовую стрелу красного цвета. Он раскис от влаги, был «изжёван» временем и длительным плаванием, но пребывал в целости и сохранности.

– Тут… В кустах нашли…, – перебивая один другого, толковали понятые. – Зацепился за ветку…

– Николай говорит, что ребятишки игрались, должно…, – сказал первый из них.

– Я сперва говорил, что ребятишки, а потом сказал, что может и не ребятишки, – возражал второй. – Товарищ следователь, на игрушке-то слова какие-то нитками вышиты.

Гордей, тщательно отерев лягушонка от грязи, вслух прочёл надпись на нём: «Ты не печалься, ты не прощайся, я обязательно вернусь!»

Алякин, увидев игрушку-сувенир и выслушав «послание с того света», вздрогнул и отвернулся.

– Её? – уже не слушая понятых, спросил Игоря следователь. И тут же поправился: – Лягушонок принадлежал Надежде Алякиной?

– …Да. Это лягушонок Нади, – помедлив, глухо ответил тот.

– Откуда он у неё?

– Ей…кгм…Калевала подарил при первой встрече.

– Что же вы раньше про него не рассказывали?

– Упустил. Пустяк же…

– Поморцев, Таранова, Кузякина лягушонка видели?

– Да.

– У вашей жены лягушонок в ночь с первого на второе мая был?

– …Д-да. Когда она перекладывала документы и окончательную…то есть деньги за окончательный расчёт, то расстёгивала сумочку. И лягушонок выпал оттуда. Она положила его в карман кофточки.

– Слышали? – обратился Полунин к понятым.

– Ага…Слышали, слышали…, – подтвердили понятые.

– Учтите, – разъяснил им Гордей. – Всё это занесём в протокол. Не исключено, что в суде о том будут спрашивать.

После полудня Полунин с понятыми, конвоем и Алякиным уехал в прокуратуру, чтобы составить протокол, допросить подозреваемого в отношении находки, предъявить игрушку для опознания остальным осведомлённым лицам. Помимо того, ему нужно было подготовиться к участию в судебном процессе по жалобе Плаксивого на арест Острянской.

Рязанцев остался на болоте с экспертом-криминалистом Виктором Байдиным, имевшим при себе специальный детектор, в обиходе именуемый трупоискателем. Они обошли болото по периметру, пересекли его вдоль и поперёк на плоту. Прибор регулярно «пищал», а стрелка на шкале делений отклонялась в сторону. Сперва Розанов помечал на чертеже местности точки срабатывания детектора, но быстро пренебрёг этим занятием: сигналы поступали через каждые десять метров.

– Витёк, – ехидничал над экспертом сыщик, неуёмная энергия которого искала дополнительный выход – может трупоискатель на тебя срабатывает? А то ты всё молчком, ровно мёртвый. Ты живой ещё?…- Так как Виктор молчал, Павел изобретал новый «прикол»: – Не-а, это не ты умер. Это древние воины здесь погребены. А не слабо нам открыть ритуальное захоронение воинов хана Кучума. Нобелевскую премию отвалят. Ох и попьём на радостях!

– Урочище-то замкнутое, – уравновешенно комментировал ситуацию Байдин, не обращая внимания на болтовню напарника. – Вода в болоте закисшая. Растения, деревья гниют, да что…Ну сероводород и разные испарения наверх и прут. Прибор и срабатывает.

– Ну, айда до того островка доплывём для очистки совести, – предложил Павел, – и на том закончим.

3

Противоборствующие стороны собрались к вечеру в зале судебных заседаний в связи с обжалованием ареста и напряжённо ожидали выхода председательствующего. Иван Иванович и Гордей тихо копались в записях, мобилизуя «следственную злость» и доводы логики и закона «в один разящий кулак». Плаксивый же нарочито публично и с явным злорадством наушничал Жанне:

– Козыри в нашем прикупе. Мы имеем постоянное место жительства и работы. Ранее к ответственности не привлекались. Характеристики у нас положительные. Вы – заботливая и образцовая мама. Какие же основания у прокурорских чинуш в мундирах нас третировать? Имеются веские основания к тому, что суд нашу жалобу удовлетворит.

– …Жительства…Работы…Характеристики…Мама…Удовлетворит…, – эхом вторила ему Жанна, бросая на адвоката почти влюблённые взгляды и обретая былой апломб.

Рассматривать жалобу в закрытом режиме, что и предусматривал уголовно-процессуальный закон, должна была судья Нарезная. Она, вообще-то, слыла принципиальным и беспристрастным законником – большая редкость в наши дни. Примерно то же самое, что дед Мазай для зайцев в половодье. Поскольку диспозиция с арестом Острянской была пограничной и неоднозначной, на личные качества судьи во многом и уповали представители прокуратуры. Значение так называемого субъективного фактора, в свете сложной расстановки «фигур на доске», резко возрастало.  Вместе с тем, в женском норове Нарезной имелись и «подводные камни»: как всякая одинокая женщина, которой давно пора замуж, она могла непредсказуемо «взбрыкнуть» из-за пустяка.

Секретарь судебного заседания провозгласила сакраментальную фразу-требование о том, что надо встать, так как суд идёт. Присутствующие поднялись с деревянных скамей. В зал вошла Нарезная – дородная, очень крупная женщина. При взгляде на неё невольно возникало сожаление, что отчасти поперевелись истинные богатыри на Руси, иначе бы занималась судья своей прямой обязанностью: рожала для Родины новых Муромцев и Никитичей, а не разводила в стороны мужиков, сошедшихся в схватке.

Выполнив необходимые процедурные формальности, судья огласила жалобу и предоставила слово Плаксивому. Тот томительно и нудно принялся распинаться о достоинствах подзащитной, завершив речь силлогизмом о непричастности Острянской к убийству и ходатайством об освобождении её из-под стражи.

– Ваша протеже, что, бывает периодически глухонемой? – озадачила зарапортовавшегося Плаксивого Нарезная.

Она любого могла поставить в тупик неординарными словесными вывертами и каверзами.

– То есть как?… – растерялся адвокат. – Не понимаю вас, ваша честь.

– Уточняю, – подняла кверху густые смолистые брови председательствующая в процессе. – На каком основании вы делаете вывод о непричастности Острянской, если она сама про то не обмолвилась?

– Но ваша честь…, – поражённо осел задницей, отполированной в судебных игрищах, Плаксивый. – Она мне сама про то говорила.

– То бишь, дара речи Острянская не лишена, – констатировала Нарезная. – В чём я и не сомневаюсь, ибо свои автобиографические данные…э-э-э…Жанна Николаевна суду сообщила внятно. Отчего бы ей лично не изложить возражения и прокуратуре, и мне?

– Вам она конечно изложит, – подобострастно склонился Плаксивый. – Но прокуратуре… – говорил он от имени Острянской. –  Законное право моей подзащитной отказаться от дачи показаний… Разговаривать с прокуратурой? Такая мысль как-то не пришла нам в голову.

– У вас что, одна голова на двоих? – властно перебила его Нарезная. – И за которую из них вы ходатайствуете?

– Я…Мы…Мы здесь представляем, образно выражаясь, одно целое…, – смешавшись, перескакивал «с пятого на десятое» защитник.

– Вы же сознаете, Вольдемар Натанович, – вновь «обрезала» его судья, – что на данной стадии и в данном процессе проблема виновности или невиновности не подлежит разрешению по определению? Речь может идти лишь о законности и обоснованности ареста.

– Сознаю.

– Вы не отрицаете, что прокуратура по закону наделена функцией уголовного преследования за убийство?

– Не отрицаю.

– Вы признаёте, абстрактно говоря, не имея в виду Острянскую, что применение ареста к гражданину,  причастного к убийству, – адекватная мера?

– Абстрактно говоря, да.

– Зачем же вы, строго говоря, сталкиваете нас всех лбами, по большому счёту, в вопросе о виновности или невиновности?

– Я…Мы…, – заметался Плаксивый. – Чтобы на следствии не извратили…

– У вас всё? – резко осведомилась Нарезная.

– Да, – сник защитник.

– Спасибо, – соблюдая этикет, поблагодарила его судья. – Острянская, вы что-то соизволите прояснить мне и прокуратуре? – обратилась она к обвиняемой. – Или же воспользуетесь конституционным правом не свидетельствовать в отношении себя самой?

Жанна поднялась со скамьи, огороженной металлической решёткой, явно не готовая к непрогнозируемому повороту событий.

– Не виноватая я, – пролепетала арестованная. – Не убивала я мужа.

– Допустим, – сомневающимся тоном произнесла Нарезная, неприязненно разглядывая холёную физиономию Острянской и её же убойно-монументальный бюст, за долгие годы обласканный-переобласканный руками и взглядами человекообразных самцов. – А убийцу вы лицезрели? На даче, когда резали вашего мужа, присутствовали?

– Вольдемар Натанович говорил мне, – заученно твердила Жанна, оглядываясь из зарешёченной клетки на своего кумира-правоведа, – что я ничего не должна доказывать. Доказывать обязаны они…, – мотнула она головой на Ивана Ивановича с Гордеем. – Прокурор со следователем. Вольдемар Натанович говорил мне, что по Конституции я могу хоть молчать, как рыба, хоть брехать, как сивый мерин…И мне за это ничего не будет.

При последнем откровении Жанны Иван Иванович, Полунин, конвой и секретарь  судебного заседания сверхсдержанно и воспитанно «покатились со смеху», а физиономия Плаксивого покрылась красными пятнами. Даже слёзы у него пересохли – Чусовой им не поверил.

– Спасибо, – холодно и вежливо оборвала Острянскую председательствующая. – Доказывать вы не обязаны. Верно. Однако, опровергать улики, выдвигать контрдоводы – в вашем интересе. А улики против вас в деле, с которым я досконально ознакомилась, имеются. И они пока не опровергнуты. К ним отсутствует хотя бы ваш комментарий. Что ж, воля ваша. Спасибо. Садитесь. Послушаем, в таком разе, прокуратуру. Пожалуйста, Иван Иванович.

Прокурор лаконично обобщил обвинительный потенциал, стараясь, во-первых, не раскрыть тайны и слабости следствия оппонентам, и, во-вторых, представить данные о Ванькове, брегете и кое о чём ещё в максимально обличительной форме. Плаксивый и Острянская, по мере изложения аргументации, приобретали всё более бледный вид. С прытью следствия они явно просчитались. Недооценка оборачивалась поражением.

Нарезная, соблюдая судейский церемониал, удалилась в совещательную комнату, где совещалась сама с собой очень непродолжительно. Возвратившись в зал, она огласила свой вердикт: постановление прокурора о заключении под стражу оставить в силе, жалобу на арест – без удовлетворения.

– На всякую плаксивую лазейку есть нарез с винтом, – не удержавшись, съязвил главный государственный обвинитель города Чусового, едва стороны остались наедине.

– Уважаемый Иван Иванович, – к изумлению Гордея не вступил в пикировку адвокат, с льстивой улыбкой приближаясь к шефу. – Мы с Жанной Николаевной взвесили вашу блестящую риторику. Производит впечатление. Мы порешили, что завтра во второй пловине дня будем готовы озвучить нашу версию убийства.

4

Опознание игрушечного лягушонка Инной Тарановой и её дополнительный допрос в связи с этим Полунин ухитрился выполнить в день обнаружения ценной находки. С Петром Поморцевым и Лидией Кузякиной он произвёл те же следственные действия в первой половине следующих суток. За тем его и застал обеденный перерыв.

Плотно подзаправившись в столовой заводоуправления Чусовского металлургического завода, Гордей пешком отправился в отдел внутренних дел с целью допроса Острянской. Он шествовал умиротворённый от сытной и вкусной трапезы и пуще того – от осознания того факта, что оба убийства близки к раскрытию.

Спустившись в подвал милицейского здания – в следственный кабинет изолятора временного содержания, следователь увидел Плаксивого и Острянскую, уже поджидавших его. Июль выдался жаркий. Даже в заземлённом бетонированном изоляторе было душно. Жанна вырядилась в коротенькие обтягивающие бриджики и маечку типа «топик», не прикрывающую живот. Она что-то негромко наговаривала защитнику, параллельно успевая сексуально поглаживать пупок, время от времени заглубляя в него свой пальчик. Плаксивый не столько вникал в диалог, сколько таращил плутоватые глазёнки на живот подзащитной. Обычно невозмутимый Вольдемар Натанович, на сей раз, вероятно экспромтом, погряз в сальных фантазиях.

Гордей поздоровался с ними, сел за стол, достал из «дипломата» постановление о привлечении в качестве обвиняемого и чистый бланк протокола допроса.

– На следственное действие могли бы и прикрыться, – сказал он, без экивоков и дипломатических реверансов покосившись на пупок Острянской.

– Женщина, она и в тюрьме – женщина! – громогласно провозгласила Жанна и эпатажно погладила область, прилегающую к лобку, едва прикрытую бриджами.

– Женское приличие, оно и в тюрьме – женское приличие! – нашёлся Гордей.

– Джебран говорил: «Мужчина, который не прощает маленьких слабостей женщинам, никогда не насладится их великими достоинствами!» – парировала его назидание Острянская. – Просто во мне очень-очень много женщины, а в вас – очень-очень мало мужчины.

– В свою очередь и женщина, недооценивающая великих недостатков мужчины, никогда не насладится его маленькими достоинствами, – не подумав, в цейтноте ляпнул глупость Полунин. Получилось двусмысленно.

– Наверное, настолько маленьким, что не компенсируешь  никакими словами, – подметила Жанна, с откровенной скабрезностью кинув взгляд на ту деталь одежды, что располагалась у следователя ниже пояса.

И она на пару с Плаксивым покатилась в обидном раскатистом смехе. Гордея аж в жар бросило: он так и не удосужился на гульфике брюк, что были на нём сегодня, пришить недостающую пуговку.

– У вас и в камере, что у вшивого, мысли всё об одном, – почти зло бросил он. – На ум непроизвольно приходит поговорка про горбатого, которого могила исправит.

– А я и не скрываю, что у меня на уме, – вызывающе выложила Острянская сокровенные желания. – Вот вы меня закрыли ни за что ни про что, а здоровая бабская природа своего требует. У меня горит в серёдке, что у селёдки на сковородке. Что у той давно нетоптанной бабы, которая в бане на полке случайно на выступающий гвоздик уселась. Уселась, и ойкнула: «Ой, гвоздик!» А дальше уже возбуждённо и с придыханием заёрзала и запричитала: «Гвоздик-гвоздик, гвоздик-гвоздик!…» Так-то вот…Да я по вашей милости четвёртые сутки без мужика. Я сегодня в камере готова была на ручку водопроводного крана залезть. Или под конвойного…Или под Вольдемара Натановича…А хоть бы и под вас…

– Давайте-ка лучше выясним, за что-то или не про что я вас закрыл, – почти грубо оборвал её излияния Полунин, скрывая стыд, охвативший его.

Наступила тишина, прерываемая сбитым дыханием арестованной, смущённым и неровным шуршанием полунинской авторучки о бумагу и неестественным покашливанием Плаксивого.

Мы с Жанной Николаевной поделимся с вами сведениями, Гордей Михайлович, – оправившись, с театральной доверительностью шепнул адвокат следователю. – Давайте, лучше, завалим одного бычка, чем зря губить целое стадо?

– Я, вообще-то, не забойщиком скота работаю, – нарочито громко и официально произнёс Полунин, пресекая малейшие поползновения к фамильярности. – Ознакомьтесь, Жанна Николаевна, с постановлением и приступим к даче показаний.

Основательно вышколенная защитником, Острянская прочитала постановление, расписалась в нём об ознакомлении, но несогласии по существу, и с надменной миной начала выдавать информацию с чёткостью телетайпа, быть может, сожалея о минутном порыве сугубо интимных чувств.

– Где-то в декабре прошлого года я познакомилась с мужчиной по имени Тимур, – говорила она. – Он так назвался. Я опаздывала на вечер во Дворец культуры металлургов. Муж был в отъезде. Сама я машину не вожу. Точнее, водить умею, но после одного глупого наезда боюсь садиться за руль. От дома я поднялась к верху – к автобусной остановке «Улица Юности». Автобусов, как назло, не было. Смотрю, «подгребает» один типчик на «Жигулях». Сразу догадалась, что левачит. Я к нему и подсела. Разговорились, познакомились. Тимур предложил обратно подвезти. Я отказалась – сама не ориентировалась каким боком вечер выйдет.

Прямо скажу, – кокетливо прижмурила Жанна большие с поволокой глаза, – никто меня из мужиков на вечере не заинтриговал. Один к одному – скушные и закомплексованные. Около одиннадцати я отвалила домой. Спускаюсь с крыльца, а Тимур – тут как тут. Меня ждёт! Подкатил, выскочил на мороз в одной рубашонке, с цветами, дверцу распахнул. Кто тут удержится?

Говорю без шифровки, – капризно изогнула губы Острянская, – понравился он мне. Обходительный. Ловкий. Мужа дома нет. Сына Женьку я к свекровке сплавила. Короче, пригласила Тимура к себе. И закрутилась-завертелась у нас «ай лав ю». Встречались мы с ним, изворотливее Штирлица с женой советского разведчика: под сугробами, по кустам да по явочным халупам.

Предупреждаю раз и навсегда! – повысила тональность красотка на последних трёх словах. – Мужа я не любила. У него закуп да сбыт, ремонты да регулировки на уме. Зато для меня зажигание забывал включать. А ревновал – жутко. Бывало, что и поколачивал. И убить угрожал. Моя мама и соседка могут подтвердить. Я ему тыщу раз предлагала развестись, но он мне развода не давал. И ко мне ближе запаха духов никого не подпускал. Натуральный отбойный молоток. Шебутной. Унижал меня как женщину. Докатилось до того, что он мне пирсинг вторичных половых признаков сделал…

– Пирсинг?…Вторичных половых признаков? – перебил её Полунин. – Это как?

– Пирсинг? – надменно поджала губы и снисходительно пустилась в пояснения Жанна. – На Западе сейчас такое модное веяние начинается. Колечки и всякие украшения вставляют. Уши прокалывают. В пупки вдевают. На шею. Даже в нос.

– Ну да?! – не поверил Гордей.

– А мой Шебутной до чего дошёл? – игнорируя изумление следователя, неспешно обратилась экзотическая дамочка к личному адвокату. – Он мне пирсинг вторичных половых признаков устроил. Перед командировкой с помощью местного умельца Ромки Куделина с мастерской металлоизделий установил три кольца на внешние половые губы. Сцепил их. И колечки те запаял. Можете себе представить?… Только я в четыре струйки недолго писала – до отъезда Шебутного. Нашёлся мастер, распаял. И за то был мной вознаграждён. Хо-хо!

А следы от пирсинга до сей поры остались. Показать? – внезапно обратилась Острянская от Плаксивого к Полунину.

-…Нет-нет…Что вы?! – обмер от неожиданности тот, боясь опять попасть впросак. – Если вы настаиваете и считаете, что данный факт имеет отношение к делу, то мы проведём экспертизу.

– Ещё как настаиваю, – отчего-то в угрожающем тоне произнесла Жанна. – Мало того, он же потом с меня силой мерку снял и заказал пояс верности. Сначала измордовал, а потом вместе с тем же Ромкой Куделиным и снял мерку. Ромка ему тот пояс и состряпал. И зря. Женщину, если она захочет, ничто не остановит. На популечку-то пирсинг не сделаешь…Ну это я так, к слову пришлось…А бандаж тот я специально сохранила. Он в квартире, в шкафу, на антресолях лежит. Полюбуйтесь. И я прошу забрать у меня пояс как доказательство и допросить Куделина. Слышите?

– Заберём…Допросим, – пообещал Полунин. – Не отвлекайтесь.

– С мужем инцидент случайно вышел, – понизила вызывающую тональность Жанна и глаза у неё забегали, вопреки выдержке. – Ни на что у меня умысла не было. Накануне мы договорились с Тимуром о свидании на даче. Во вторник. После работы. До того мы с ним пару раз на даче бывали. Он меня около неё и поджидал. Туда мы с ним прошли незамеченными.  Задами. Через кусты. Потом – по огороду. В заборе в одном пролёте доска на гвозде висит. Её снизу отодвигаешь – и нате-пожалуйста. Из огорода в ограду проникаешь через задние ворота. Щеколда отодвигается через щёлку гвоздём. Гвоздь спрятан в щели бревна стайки для скота. Ну скотину-то мы уж лет восемь не держим.

С задов мы с Тимуром и прошмыгнули в дом, – поправила Жанна упругую грудь в лифчике шестого размера. – Мы на кухне присели – у меня что-то печёнку прихватило. Потом отпустило. Тимур стал меня на кухне целовать, и в этот миг я заметила, как что-то мелькнуло за окном и забренчал замок на передних воротах. Я так и обмерла: «Муж!» Тимур меня отпустил, закрутился-завертелся: «Где? Где?» Я ему толком объяснить не успела, а Евгений уже из сенок на кухню заваливается. И ревёт диким кабаном. Тимур хватает со стола хозяйственный нож…Он там всегда лежит…И выставляет его против мужа. Как бы защищается. Этот эпизод я смутно помню из-за волнения, – опустила взгляд и принялась тереть нос Жанна. – Потому однозначно не скажу: или Евгений на нож напоролся, или Тимур его ножом ударил…У меня перед глазами поплыло…Пришла в себя, а муж уже лежит на полу и хрипит. Потом мелко так задрожал и затих.

Острянская облизнула пересохшие чувственные губы и впервые взяла паузу. Плаксивый с готовностью протянул ей сигарету и зажигалку. Жанна жестом поблагодарила его, закурила, жадно сделала две-три затяжки и продолжила то ли исповедь, то ли часть правды, выгодную ей.

– Что делать? – выпустила красотка дым через левый уголок рта. – Евгений мёртвый. Я перепугана. И за себя-то дрожу: как бы Тимур в запале и меня не порешил. Опять же, Евгения не вернёшь. Надо как-то выкручиваться. Мы придумали…Нет, так не пишите…Придумал Тимур, а я в шоке не противилась ему. Тимур подучил меня, что я захвачу с собой свои ключи от дачи и вылезу через дыру в заборе. Далее, по кустам, в переулок, а оттуда – на улицу. И как обычно подойду к дому с фасада. Как бы натолкнусь на труп и побегу звонить от соседей.

Как задумано, так и сделано, – элегантно сняла Жанна длинным ноготком табачные крошки с губы и с кончика остренького розового язычка. – Я дождалась, пока бабку Нюру Кожину сын выведет на лавочку…Через окна-то видать…Ну и – вперёд. Подошла к дому со стороны улицы. Ключи на верёвочке на пальце кручу. Поздоровалась с бабкой. Ойкнула, что ворота не замкнуты, мол, наверное, Женя опередил. Полегчало, что, вроде, катит, как по масличку. За воротами меня Тимур встретил. Спрашивает: «Всё нормально?» Поддакиваю: «Нормально». Тимур командует: «Давай в дом. Я придумал. Дай тряпку, я ручку ножа от следов пальцев оботру, а нож вложу ему в руку». Так и сделали. Тряпицу Тимур позже выбросил куда-то. Тимур уже огородом хотел выбираться, да вдруг опомнился: «А где часы?» А у Евгения брегет при падении вывалился из жилетки и громыхнул об пол. Кругом переискали – нету часов! А времечко-то тикает – мне ж надо милицию вызывать. Выпроводила Тимура через огород, а дальнейшее вы знаете, – завершив рассказ, небрежно бросила Острянская окурок в металлическую плашку-пепельницу, наглухо привинченную к столу. – В дальнейшем – без проколов.

– Что значит без проколов? – моментально «прилип» Полунин.

– Без проколов? – высоко выгнула правую бровь Жанна. – Да не цепляйтесь вы к словам. У вас, юристов, если прокол, так обязательно прокол ножом. Я в том смысле, что…без осечек. Да, без осечек. Прокол-то, некстати, был. Дурацкая царапина.

Вот что значит импровизация. Отклонение от заданной темы. Стоило Острянской упустить установку защитника, и она махом «понесла отсебятину», которую никто не предвидел. Но за которую шустро уцепился следователь. А Плаксивый, поперхнувшись в секундной растерянности собственным парализованным языком, аж всплакнул скупой адвокатской слезой недовольства. Однако было поздно. Гордея было не остановить.

– Какой прокол? Что за царапина?

– Да когда Тимур тишком сматывался, – натужно кусала кончик холёного пальчика с наманикюренным ноготком Жанна, сообразив, что «сморозила глупость», – то он зацепился джинсами за гвоздь на прожилине забора. Там, где доска внизу отодвигалась. И до крови поцарапал ногу.

– Какую?

– Что какую?…Ногу, что ли?…Правую ногу. В щиколотке.

– Прошу прощения, – вмешался в разговор Плаксивый, смещая разговор в более удобоваримую для него плоскость.  – Чтобы ничего не упустить. Жанна Николаевна, о вашем алиби.

– Ах да! – воскликнула Острянская, драматично прижав пальцы к вискам. – Хочу, как это…мотивировать свой поступок на даче. Я поступила таким образом потому, что находилась в шоке, боялась Тимура и для создания собственного алиби. Что я не причастна к убийству мужа. Собственно, так оно и было. Ведь если бы я выбежала из передних ворот к Кожиным, то подозрения могли пасть на меня. Меня могли тут же неосновательно арестовать. Что и случилось в конце концов. Хотя я Евгения пальчиком не тронула. Обходя дом с огорода, я создавала алиби для себя и не имела намерений  укрывать Тимура.

Записав последнюю фразу Острянской, Полунин долго и пронзительно мерял её пронизывающим взором. Жанна же закурила новую сигарету и нагло ухмылялась ему в лицо. Плаксивый демонстративно взглянул на свои шикарные часы «Роллекс» и преувеличенно громко произнёс:

– О-о-о! Уже три часа. Мне ещё надо в консультацию поспеть. Давайте, Гордей Михайлович, заканчивать и выпускать Жанну Николаевну из тюрьмы. По всем параметрам она невиновна. Обвинение ей предъявлено необоснованно. Арест незаконный.

– Ещё не вечер, – нашёлся Полунин, пытаясь сохранить присутствие духа. – Вернёмся-ка к нашим баранам, то бишь к допросу…Что было дальше, обвиняемая Острянская, с брегетом вашего мужа? – методично устранял он пробелы.

– Ах да! Брегет, – как бы прощая самой себе лёгкое забытьё, кокетливо поправила белокурые волосы красотка. – В тот же вторник, позднее, когда вы меня отпустили, уже ночью мне позвонил Тимур. Спросил про часы. Я догадалась, что пропажа их – дело рук этого вонючего бомжатника Ванькова. Кроме него – некому. Когда я обходила огород задами, а Тимур ждал меня у парадных ворот, этот смрадный монстр и стянул брегет. Надеюсь, что предположение о воришке – не преступление, – знакомо ухмыльнулась она, выпуская сигаретный дым из уголка рта.

– И что ещё?

– Ничего.

– Я имею в виду Ванькова? Ваши последующие планы в отношении него?

– Извините! – уверенно отчеканила женщина. – Прошу про меня ничего не придумывать. Ни намёка про Ванькова я не давала. Дался мне этот Ваньков! Дались мне эти часы. Никаких планов про него у меня не было и нет.

– Хорошо, – откровенно занервничал следователь, столкнувшись с фундаментальной подготовленностью противника. – Зачем вы позвали Тимура на дачу?

– Я же говорила уже, – наигранно удивилась Острянская недоумию органа следствия. – Не я его позвала, а мы условились о любовном свидании. Только и всего. Встретились с ним в кустах за огородом. Чтобы полюбиться. Не надо за меня додумывать.

– Отчего же ваш муж приехал туда же и в тот же час? Мы допросили работников мастерской. Они в голос утверждают, что Острянский обычно заканчивал в семь – в восьмом часу, – попытался Гордей прижать визави «к канатам ринга».

– Понятия не имею, – фыркнула соперница. – Он мне не докладывался и разрешения не спрашивал. А то, может, ему кто-то капнул про меня? Вы же знаете какие люди подлые?…Понятия не имею. Выясняйте.

– Следствием установлено, – почти торжественно провозгласил Полунин, с воображаемой рогатиной наступая на коварную мегеру, чтобы припереть её в угол, – что вы приблизительно в половине шестого звонили мужу и сообщили ему, что отправляетесь на дачу. О том, в частности, говорит ваш сын. В телефонном разговоре вы называли мужа Большим. Так?

– И так, и не так, – синхронно и согласилась и возразила Жанна. – Я звонила ему в магазин. К сожалению, он не взял трубку, а иначе, возможно, ничего бы и не случилось. И я в свою трубку сказала просто так, с досады, что он меня потеряет и опять устроит сцену ревности: «Большой…Большой…Где же ты, Большой? Я же ухожу на дачу». Что-то в таком духе. Женя же, сын, застал лишь окончание моего монолога.

– Неправда! – сорвался Гордей, стукнув рукой по столу. – Вы специально свели нос к носу мужа и любовника! Вы спровоцировали убийство!

– Я протестую! – вскочив с лавочки, привинченной к полу, столь же экспрессивно заорал Плаксивый. – Какое право вы имеете навязывать личные домыслы моей подзащитной, да ещё косвенно угрожать действиями? Я протестую и мы будем жаловаться прокурору и в суд!

Воцарилась длительная и сверхнапряжённая пауза, чреватая острым и опасным разрядом, в процессе которой Гордей, бурно дыша загнанной собакой, переводил свирепый взор то на обвиняемую, то на адвоката. Постепенно он совладал с нервами.

– Простите меня, Жанна Николаевна, – прикрыв лицо ладонями, принёс Полунин извинения. – Был неправ. Беру свои слова обратно…Кгм-кгм…Прошу вас, присаживайтесь, Вольдемар Натанович…Кгм-кгм…Скажите, пожалуйста, Жанна Николаевна, почему при первом допросе в качестве свидетеля вы скрыли от следствия факт совершения убийства названным вами Тимуром? Не расцениваете ли вы данный факт как лжесвидетельство или укрывательство?

– Отнюдь, – уже с долей высокомерия и дерзости говорила та, поощряемая неуловимыми жестами и условными телодвижениями Плаксивого. – Не расцениваю. Первое. Конкретно про Тимура вы меня не спрашивали и вообще не поступало вопроса о том, видела ли я убийцу. В протоколе такого нет. Про укрывательство я уже говорила. Я прикрывала себя и исключительно себя. Второе. Вы мне задавали такие вопросы, какие задают подозреваемому. Например, про моё алиби. Допрашивали же меня как свидетеля. По закону никто не может быть принуждён к даче показаний против себя. А вы не разъяснили мне тогда статью Конституции про то, что я имею право отказаться от свидетельства в отношении себя самой. Значит, тот допрос вообще не имеет законной силы.

Плаксивый благоговейно внимал способной подопечной, немо излучая противной слезливой рожей знаменитый исторический афоризм: «Победителю-ученику от побеждённого учителя!»

Настал черёд побледнеть Гордею. Он судорожно раскрыл «дипломат», перелистал материалы уголовного дела. Заглянул в бланк протокола допроса Острянской. И убедился в её неправедной правоте. В отвратительной и обидной правоте Плаксивого. Разъяснение в необходимых случаях положений статьи 51 Конституции России под роспись в ту пору лишь входило в практику работы следственных органов. Обуславливалось это известным постановлением Верховного Суда Российской Федерации. Как раз в упомянутое «межвременье» и вклинился первый допрос Острянской.

Заканчивал допрос Полунин уже чисто машинально, по заранее намеченному алгоритму, задавая заготовленные впрок вопросы. И голос его теперь звучал не в наступательном ключе, а без тонуса и тускло.

– Назовите данные Тимура: фамилию, отчество, место его жительства, госномер его автомашины, – сломленно попросил следователь.

– Да не знаю я, – раздражённо передёрнула плечиками красотка. – Ни фамилии, ни адреса. Он мне обычно звонил по телефону в офис и мы уславливались о свидании. Машина?…Машина – белые “Жигули”. Номера не знаю. Мне он зачем?

– Как Тимур выглядел? Опишите его внешность.

– Внешность?…- на губах Жанны зазмеилась довольная улыбка воспоминаний и она вновь кокетливо поправила грудь и завитки волос, ниспадавших на уши. – Среднего роста. Подтянутый. Стройный. Мускулистый. Сильный. Нежный. Обходительный…

– Лицо. Я имею в виду, прежде всего, черты его лица, – перебил её Гордей. – Затем – возраст. И особые приметы: родинки, шрамы…

– Вот ещё! – повела та грудью. – Родинки. Может вам ещё и фаллос его описать?

– Потребуется, и опишите! – угрюмо и почти грубо поставил на место зарвавшуюся бестию следователь, постепенно приходя в себя от тяжёлого удара. – У вас тоже есть понуждающие обстоятельства. Да и допрашиваю я вас сейчас с участием защитника и разъяснив законные права. И вообще, зарубите себе на носу, что даже если мы прекратим, вдруг, в отношении вас уголовное преследование, то я неизбежно передопрошу вас как свидетельницу, и малейшая утайка будет грозить вам сроком.

Жанна дезориентированно перегянулась с Плаксивым. Тот согласно смежил веки.

– Хм, – элегантно прищурилась Острянская. – Родинок у Тимура я что-то не замечала. Шрамов – тоже. Собой он темноволосый. Смуглолицый. Кареглазый. Прямой греческий нос, кончик его ну, может, чуть-чуть «смотрит в рюмку» – книзу загибается. Губы?…Губы такие эффектные, тонко очерченные. Хочется, чтобы такими губами целовали. – И Жанна томно потянулась крупным сильным телом так, что косточки захрустели. – Возраст? Лет тридцати пяти. В самом соку: ещё всё может и уже всё понимает. В женщине. В любви. А не каракули ручечкой строчить.

5

Адвокат  Андрей Венедиктович Болдырев в установленном законом порядке принял на себя защиту интересов следственно-арестованного Игоря Алякина. На адвокатской ниве Болдырев подвизался более двух десятков лет. Но до того он столько же «оттрубил» следователем и Чусовским транспортным прокурором. Потому следственную «кухню» многоопытный и мудрый «старый волк» изучил не понаслышке и досконально.

«Я – что вожак волчьей стаи Акела, – посмеивался над собой Андрей Венедиктович, намекая на 70-летний возраст, – охочусь до первого промаха. Пора, пора мне уже на заслуженный отдых». Под заслуженным отдыхом он разумел расставание с юридической практикой, ибо неплохую прокурорскую пенсию он стал получать задолго до дня текущего.

Познакомившись в изоляторе временного содержания со своим подзащитным, Болдырев его внимательно выслушал, а затем задал массу детализирующих вопросов о перипетиях драматической майской ночи. Усвоив ответную исчерпывающую информацию Алякина, адвокат продолжительно, пристально и молча взирал на него. Чем породил у последнего ощущение немалой неловкости. Алякин даже дважды оглядел себя и свою одежду: всё ли у него застёгнуто и в порядке ли?

– Ты, парень, идиот, что ли? – наконец разразился старик сардонической тирадой, моргая подслеповатыми покрасневшими глазами, поражёнными сахарным диабетом. – Дак, вроде бы, нет – нормально выглядишь. На кой же ляд ты на неокрепший хребёт срок выпрашиваешь? Тебе что, годы молодые зазря в тюрьме отмотать охота?

– Я не понимаю вас,…Андрей Венедиктович, – ошарашенно пролепетал Алякин.

– Это я не разумею тебя! – бушевал защитник, шлёпая ладонями по старческим ляжкам и уподобляясь эмоциональному шторму средней силы. – Ты что, следователем прокуратуры по совместительству подшабашиваешь? Чего ты за Гордейку Полунина пахать изволишь?

– Я же виноват, Андрей Венидиктович…

– Кто сказал?

– Я…Я сказал…Я хочу отвечать за своё.

– А что ты «своё» удеял?

– Ну…Ударил Надю этим…батогом, что ли.

– Ты же сам говоришь, что лишь предполагаешь это, – интенсивно постучал костяшками пальцев Болдырев по изборожденному морщинами лбу, словно дятел, вознамерившийся устроить там дупло. – Вникни сам: ты предполагаешь. Пред-по-ла-га-ешь! То есть, в равной степени допускаешь, что как наносил удар, так и не наносил. А если ты не наносил? Ты представь только: не на-но-сил! Кому с того легче?…Тебе?…Надежде, с которой неизвестно что и неизвестно где?…Твоим бедным родителям?…

– Но я же не подлец какой! – закипятился «подогретый» Игорь. – Я Надю любил, между прочим…И страдаю!…А вы мне что предлагаете? Снова врать? Опять изворачиваться? Сказать Полунину, что я передумал? Что мне годы молодые сберечь охота?

– Да ничуть! – повторно хлопнул себя по ляжкам Болдырев. – Да ничуть! Я сам четверть века отбухал в прокуратуре. Однако для меня признание и истина – подчас две разные вещи. И твоя правда может расходиться с истиной. Ибо правда – субъективное выражение истины. В данном случае, субъективное выражение истины одной из сторон в уголовном процессе.

– Вы, что ли, Андрей Венедиктович, определяете, где правда, где истина, а где и ложь?! – запальчиво выкрикнул Алякин.

– Нет, не я, – внезапно очень тихо, но и очень авторитетно сбил с него спесь старик, переходя на шёпот. – Труп – критерий истины! Труп Надежды и никто другой. Или ничто другое. Найдут его…Найдут тело со следами удара по голове – руки кверху! Ты, подлюка, убил её! И мы в одном дышле с тобой перед судом будем чистосердечно кориться, что провинились, отступились от христианской заповеди, а я один – молить уже о снисхождении для жизни молодой. Если найдут её…Надежду…Покамест же, здесь и сейчас, тебе нужно говорить личную правду, но полную и грамотно выраженную: и юридически, и нравственно.

Короче так, – приобнял Болдырев Игоря за плечи, – завтра придёт Полунин предъявлять обвинение. Следственное действие, естественно, будет с моим участием. Так ты не распыляйся на словеса. Признавай себя виновным…Да-да! Чего уставился? Признавай. Режь правду-матку: «Виноват частично». Гордейка обязательно спросит: «Почему частично?» Тут ты ему и врежь пару предложений. Первое – что ты подтверждаешь ранее данные показания. Второе – что ты в равной мере, фифти-фифти, как говорит Иван Иванович, допускаешь, что как ударял, так и не ударял жену. И пусть твою правду рассудит Великая Объективная Истина! – с пафосом заключил старик.

 

Сутки спустя, при допросе в качестве обвиняемого, Игорь Алякин именно такую краткую речь и произнёс для Полунина под запись. Тот воспринял её, оценил, обхватил голову руками и с четверть часа сидел в отупении, мучимый противоречивыми побуждениями. Ему стало легче, что он не ловит человека на оговорке, как в 17 веке то вершили доносчики при царе Алексее Михайловиче, исступлённо вереща: «Слово и дело!» И ему же стало тяжелее. Его же в одночасье одолели теперь уже собственные сомнения, а не «зацикленный» фанатик Иван Иванович: не улизнул ли, всё же, у него из-под носа самый настоящий душегуб?

       Начинало «разваливаться» и второе дело о нераскрытом убийстве.

* УПК – Уголовно-процессуальный кодекс.

* ИВС (аббревиатура) – изолятор временного содержания, предназначенный для заключения под стражу задержанных сроком до трёх суток и следственно-арестованных – до 10 суток.

*КПЗ (аббревиатура) – камера предварительного заключения; устаревшее название ИВС.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Штирлиц не столь плотно сидел «под колпаком» у Мюллера в сравнении с тем, как обложили тотальной легальной и оперативной слежкой Острянскую Розанов и Полунин. Разнообразные меры и ухищрения предпринимались следователем и сыщиком вынужденно, ибо Жанну выпустили на свободу за недостаточностью улик. Ладные ножки любвеобильной красотки не успели ступить за порог отдела внутренних дел на вольное июльское солнышко, а санкции на прослушивание её домашнего и служебного телефонов, на перлюстрацию её почтово-телеграфной корреспонденции уже были получены в рамках реализации операции под кодовым названием «Меченосец». И каждый шаг Жанны бдительно и незаметно отслеживали штатные и внештатные сотрудники уголовного розыска. Увы, первая неделя наружного и иного наблюдения сдвигов, в части выявления связей между ней и пресловутым Тимуром, не принесла. И убийца тоже не выходил на неё.

Параллельно, теперь уже со свидетелем Острянской Жанной Николаевной, проводились официальные мероприятия. Был составлен так называемый субъективный портрет, нарисованный опытным специалистом-художником из Перми со слов Острянской. При её же участии составили фоторобот Меченосца. Павел и Гордей, конечно же, сознавали, что «малявам», полученным «из-под палки» от заинтересованного очевидца – грош-цена. Сотрудники госавтоинспекции, взирая на портретик Меченосца, лишь недоумённо выпячивали губы и надували щёки. Для очистки совести Розанов предъявил «на довесок» Жанне альбомы с фотографиями злодеев, ранее судимых за совершение преступлений против личности, – так сказать, фирменное розановское порт-фолио. Естественно, Жанна и в нём никого не узнала в качестве убийцы мужа.

От безысходности Розанов решился на подвижничество.

– Буду до посинения вылавливать всех Тимуров, идут они в Катманду! в паспортно-визовой службе методом перебора карточек с фотографиями формы номер один, – говорил он Гордею.

– С ума сошёл?! – для проформы отговаривал его Полунин. – Их же надо перебрать до семидесяти тысяч штук – на всех граждан города Чусового и его окрестностей, достигших 14-летнего возраста.

– Недели три, – бравировал Павел. – Я уже посчитал.

– А ну как этот злополучный Тимур – и не Тимур вовсе? – не слишком рьяно предостерегал его следователь.

– Что делать, что делать…, – рисовался перед ним самоотверженностью сыщик. – Мне ж надо искупать ляп перед Кондратьичем. Долг чести.

Выручила Розанова умная техника. Его запрос в областном адресном бюро играючи исполнил компьютер, сделавший электронную выборку в отношении всех мужчин по имени Тимур, зарегистрированных в Чусовском, а заодно и в прилегающих к нему Лысьвенском и Горнозаводском районах. Таковых набралось всего-то тринадцать человек. Отбросив тех, что по возрасту ещё не могли или уже не могли ублажить любвеобильную чусовскую суперфемину, розыскник выделил в «сухой остаток» лишь шестерых кандидатов «на отработку». Из последних непосредственно по городу Чусовому и району числилось трое. Их-то карточки из паспортно-визовой службы Павел прежде всего и доставил в прокуратуру.

– Как пить дать, Меченосец – вот этот, который Казеев, – тыкал Розанов пальцем в одну из фотографий с таким ожесточением, точно перед ним уже сидел настоящий преступник и недовольно воротил от него морду. – Интересный. Бабы от таких млеют. И заметь, с Жанкиным фотопортретом почти никакого сходства. Разве что, у обоих по два уха и по одному носу?

Опознание по фотографиям Полунин проводил в присутствии понятых, с участием прокурора и Розанова, при строжайшем соблюдении процессуальных тонкостей и с подспудным максимальным нагнетанием психического «жима» на опознающую. Над Острянской, предупреждённой об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний, незримо витал призрак нового ареста. И она без колебаний выбрала из пяти пронумерованных карточек, разложенных на столе, вторую справа. Правда, она всё же сделала неявную уступку в пользу виртуально присутствующего опознанного, заявив: «Очень похож».

– Он? – невольно подпихнул её к категоричному суждению следователь.

– Очень похож, – не поддавалась Жанна. – Определённее судить не могу. Фото есть фото.

– Казеев Тимур Асанович, 1959 года рождения, – прочитал по поручению Полунина установочные данные на опознанного один из понятых.

Гордей передал карточку формы номер один для обозрения второму понятому. Затем он обернулся к Острянской:

– По каким признакам вы опознали Казеева как лицо, могущее быть причастным к известным вам событиям?

– По глазам…Ему свойствен такой вот взгляд, чуть исподлобья. По бровям. По губам, – принялась перечислять Жанна. – Да в целом по лицу.

– Где, когда и при каких обстоятельствах вы видели Казеева в последний раз?

– В последний раз я его видела на нашей даче в Чунжино в июне нынешнего года. У него…У него…Как бы сказать…Произошёл инцидент с моим мужем, связанный с применением ножа. И в результате мой муж погиб.

Итак, с 90-процентной гарантией личность убийцы была установлена. В повестке дня автоматически всплывал вопрос его задержания.

2

Уголовное преследование в отношении Игоря Алякина за недостаточностью улик не прекратили. Благо, сроки следствия пока позволяли. Однако из-под стражи выпустили. От греха подальше. И вопреки тому, что Полунин нехотя, но постепенно всё более склонялся к истинности прокурорской версии о смерти Надежды Алякиной. Всякое утро его в том настоятельнее всего убеждал улыбчивый лягушонок, сжимавший в лапках стрелу любви, стоило Гордею открыть дверцу сейфа, извлекая оттуда стопку уголовных дел. Тем не менее, даже на истинных предположениях, но при хлипких уликах законного обвинения не построишь.

И очередной июльский день, кстати, доставил Полунину новое подтверждение того, что интуиция прокурора не на много отстаёт от нюха классно натасканной лайки на боровую дичь. В разгар полуденного зноя, когда Гордей в кабинете изнывал от духоты, у него на столе затрезвонил телефон. «На проводе» был инспектор ГАИ старший лейтенант Яков Неберущий. Сослуживцы в шутку его обзывали «Якобы Неберущий».

– Гордей Михалыч? Категорически приветствую тебя! Неберущий моя фамилия, – по заведённой привычке отрекомендовался он, хотя со следователем они были довольно тесно знакомы с периода совместной службы в милиции.

– Здравствуй, Яков Харитонович! – отвлекаясь от дум, «включился» в день текущий Полунин. – Чем обязан?

– И он ещё спрашивает, чем обязан, – с непонятным подвохом проворчал визави по ту сторону телефонного эфира. – Устроил дэ-тэ-пэ, ёлки-моталки. Из-за него  автомобили таранят, а он – чем обязан.

– Не вру-у-би-и-ился! – протяжно и озадаченно протянул Гордей. – Что за дэ-тэ-пэ? Что за таран?

– Да я тоже не врубился, – хихикнул гаишник. – Но твой добрый старый приятель Поморцев однозначно говорит, что дорожно-транспортное происшествие – из-за тебя, Гордей Михалыч.

– Что за приятель Поморцев? – разозлился Полунин. – Нет у меня приятеля Поморцева!

– Вот и я тоже так думаю, – посерьёзнел голос Неберущего. – Вешает нам лапшу на уши: «Звоните Полунину!…Звоните Полунину!…Он в курсе». Щас я задам перцу этому балаболу. Щас я ему врежу по самые бакенбарды.

– Стоп-стоп! – всполошившись, закричал в трубку следователь, которого осенила догадка про шофёра-«дальнобойщика». – Уж не Пётр ли то Поморцев?

– Щас провентилируем, – пообещал гаишник.

И Гордей невольно и живо представил себе, как «старлей» включает компрессор, берёт шланг, взамен колеса вставляя его в известное место Поморцеву, и начинает того «вентилировать» нагнетаемым сжатым воздухом. Получалась весёлая и живописная картинка. Полунин даже прыснул со смеху: лишь бы Неберущий не перестарался.

– Он самый, Пётр Поморцев, – через четверть минуты подтвердил гаишник, возвратившись «в эфир».

– Не лопнул?

– Кто?

– Да Поморцев. От вентилирования.

– Га-га-га! – захохотал Неберущий. – Чего ему? Чай не пользованное резинотехническое изделие № 2?  Га-га-га!

– Есть. Есть у меня такой свидетель, – взял официальный тон следователь. – Весьма важный свидетель. Так что там у вас?

– Мы стоим на железнодорожном переезде у металлургического завода, – тоже уже деловито сориентировал его офицер. – На нём Поморцев своим «газоном» и перегородил дорогу иногороднему «КАМАЗу». Бампер маленечко помял. Да сама шоферня меж собой сцепилась, оплеух понавешала. В принципе – ерунда. По форме – чистое дэ-тэ-пэ и хулиганство. А мы же на этом перекрёстке регулярно дежурим. Засекли. Хоп Поморцева «за вымя»! Хоп второго «за вымя»! А второй-то ещё с напарником. Ну а он, Поморцев то есть, бубнит, что за рулём «КАМАЗа» – преступник. Его, дескать, прокуратура разыскивает. Дык что, ждать кого от вас?

– Яков Харитоныч! – взмолился Гордей. – Иван Иванович на «Волге» куда-то выехал. Я «без колёс». Не в службу, а в дружбу – выручай, пожалуйста! На месте и разрулим ситуацию. А?

– О`кей! – степенно удовлетворил ходатайство «старлей». – Прокуратуре отказывать нельзя. Высылаю наш «Жигуль». Встречайте.

По миновании трети часа Полунин «разрулил» ситуацию. Выяснилось, что возле переезда Поморцеву, следовавшему на грузовике, навстречу попался «КАМАЗ», которым управлял тот самый Долговязый. То бишь «Калевала». Пётр держал путь в гараж, так как «движок» его машины забарахлил. Боясь упустить «финно-угорского варяга», он и крутанул «баранку» резко влево, «подставившись» под того. Благо, у переезда автотранспорт держал минимальную скорость. «Таран Поморцева, – балагурил Неберущий, подводя следователя к месту столкновения. – Чусовской Нестеров».

«Калевала» в действительности оказался 28-летним водителем Токтановым Сергеем Васильевичем из города Толвуя республики Карелия.

– Кого я убил?! Кого я умыкнул?! – бушевал долговязый и светловолосый «варяжский гость», сверкая свежей ссадиной под глазом. Он, очевидно, уже наслушался самодеятельных обвинений от Поморцева. – Беспредел! Натуральный беспредел! Что за злоказнённый городишко? Хуже, чем Козельск для монголо-татар!

– Где вы были, гражданин Токтанов, в ночь с 1 на 2 мая текущего года? – представившись командированному водителю, задал сакраментальный вопрос Полунин.

– Вы бы ещё спросили, где я находился 19 августа 1991 года? – осклабился тот. – Защищал ли я Белый Дом и главных борцов за социальную справедливость Ельцина, Гайдара и Чубайса?

– Я попрошу вас дать мне, как представителю прокуратуры, лаконичные и конкретные пояснения, – внушительно и строго потребовал следователь. – Во избежание возможных дальнейших недоразумений. Неблагоприятных для вас.

– Ого! – иронично скривился Токтанов. Однако гонору у него заметно убыло. – В ночь с 1 на 2 мая, вы говорите?…В ночь с 1 на 2 мая…Да пожалуйста. В ночь с 1 на 2 мая…Да нет ничего проще! – воссияло его лицо озарением. – Тридцатого апреля, первого и второго мая я был на свадьбе у своего друга Ярвиранта Михаила. Между прочим, я был у него дружкой. Или как это…свидетелем. В ЗАГСе есть моя подпись. И полгорода со мной и с Михой гуляло на свадьбе.

– Что ж, – подытожил Гордей. – Если были свидетелем в ЗАГСе, будете и у нас. Придётся вам проехать в прокуратуру для выяснения.

– Да что случилось-то? – заново запереживал приезжий. – Что за городишко?! Я же имею право знать, в чём меня обвиняют?

– Успокойтесь. Никто вас не обвиняет, – холодно унял его пыл Полунин, пряча обиду за родной город. – В ночь с 1 на 2 мая пропала, известная, предположительно, и вам, чусовлянка Надежда Алякина.

– Алякина? – тупо сморщил лоб Токтанов. – Надежда? Наде…, – внезапно осёкся он, неприятно поражённый. – Вы имеете в виду Наденьку?!…Такую девушку неземной красоты? Лучик света в вашем тёмном царстве?! Такая зеленоглазая?… Смуглявая?…С роскошными волосами?

– Именно.

– Шутите?

– Отнюдь.

– Ох ты!…Нет, силы небесные не могли допустить такой чудовищной несправедливости!…Давно?

– Два месяца. С той первомайской ночи.

– Ох ты!…Я же Наденьке свой талисман подарил, – принялся распространяться шофёр. – Неужто ж он её не уберёг?

– В прокуратуре мы, что надо, и выясним, – осадил его Гордей.

Он забрал у Неберущего документы на «КАМАЗ» и на Токтанова, вежливо подтолкнув последнего к милицейским «Жигулям».

– Э-э…Э-э! А с дэ-тэ-пэ чего? – остановил Полунина гаишник. – А с хулиганкой?…- показал он на Поморцева, стоявшего неподалёку с запухшей губой. – А с «КАМАЗом» чего?

– Яков Харитоныч, просьба: грузовик и напарника Токтанова пристроить куда-нибудь, – культурно озадачил его следователь. – Гражданина Токтанова мы всё равно тормознём  на пару деньков. А дэ-тэ-пэ и драчку давай замнём как недоразумение. У Поморцева же умысел был направлен на добро. А за добрый умысел не судят.

– Как скажешь, – развёл руками старший лейтенант. – А Иван Иванович за то нас не прижучит?

– С Иваном Ивановичем я найду общий язык, – заверил его Гордей.

 

В прокуратуре Токтанов признал в находке с болота подаренный им оберег и  полностью подтвердил показания Поморцева об обстоятельствах знакомства с Надеждой Алякиной.

– Вы предлагали Алякиной приехать к вам? – завершал допрос следователь.

– Да, – отнюдь не собирался запираться гость из далёкой Карелии. – Не то что приехать, а уговаривал её выйти за меня. Ей-ей, моя любовь с первого взгляда. Только это же было давно: в прошлом году.

– Адрес ей свой не давали?

– Да нет. Какой смысл? Она же меня не восприняла всерьёз. Лягушонок ей просто как симпатичный куклёныш понравился. Он у меня на лобовом стекле болтался.  Талисман. Увидел я Наденьку, и меня как пронзило! Мне загорелось что-то ей подарить. Просто так. За красоту. Настоящая красота сама по себе светит и греет. А под рукой, как назло, ничего нет. Ну лягушонка и преподнёс. Цветы по осени она от меня уже под нажимом взяла. Поблагодарила, но сказала, чтобы я больше к ней не заезжал. Наденька очень перед мужем боялась: не то, что он её побьёт или что-то в таком духе, а любила она его крепко. Так я понял. Нет, для адреса она мне повода не дала.

– Таким образом, – теряя финальные иллюзии, понурился Полунин, – Алякина к вам в Карелию, в эту…в Толвую в мае, в июне, в июле не приезжала?

– Если бы! – в унисон ему загрустил Токтанов. – Уж такую девушку я бы ни за что и никуда не отпустил.

Розанов в течение суток по оперативным каналам «пробил» алиби Токтанова и его напарника. Было установлено, что те конец апреля – начало мая провели в Толвуе. И Гордей пожелал водителям «КАМАЗа» счастливого пути. Спустя две недели на отдельное поручение Чусовской городской прокуратуры из Карелии поступили надёжные официальные материалы, свидетельствующие о полной непричастности нечаянного «червового короля» к исчезновению молодой женщины.

Следственная гипотеза Ивана Ивановича прочно заняла подобающее ей центральное место.

3

Следствие в обнаружении места обитания Тимура Казеева застряло на перепутье. Едва были установлены личность и адрес последнего, оперативно-следственная группа устроила на него облаву. Увы, ни дома, ни на работе, ни у родных Казеева не оказалось. В частном предприятии им сообщили, что Казеев уволился с месяц тому назад. Вскрытая однокомнатная холостяцкая квартира Казеева, расположенная в многоэтажном жилом доме на улице Отдыха, тоже встретила их без хозяина. Толстый слой пыли на гладкой полированной поверхности мебели полуграмотным лакеем наглядно и сердито пенял чужакам: «Чего припёрлися? Разве не видите, дома нет нихто?!»

Обыск дал единственный положительный результат: в корзине с грязным бельём нашли джинсы, в нижней части правой штанины которых имелся дефект ткани неправильной формы. В этом месте джинсы были замыты. Так что, следы крови там отсутсвовали. Вместе с тем, светлое пятно на общем фоне загрязнившейся одежды само по себе выглядело красноречиво. Гордей сразу вспомнил, как при повторном осмотре дачи Острянских они обследовали лаз в заборе сверху донизу, однако следов крови, в том числе и на упрямо торчащем гвозде, так и не обнаружили.

– Годится! – удовлетворённо сказал Полунин, изымая улику для приобщения к материалам дела. – Как там вопила Жанна? «Гвоздик-гвоздик, гвоздик-гвоздик!…» Гвоздик с забора мы имеем, джинсы есть, можно назначать сравнительную физико-техническую экспертизу. Да и то, что хозяин жилища носит обувь сорок второго размера, мы тоже зафиксируем. Жаль, второй кроссовочки, к утерянной им у железной дороги первой, здесь нет.

– Ну не круглый же он даун. Зато документов – тю-тю, – отряхивал с себя пыль Розанов, постепенно погружаясь в состояние фрустрации. – Ни паспорта, ни военного билета, ни трудовой книжки. Сволочь! И родичи, как минимум на словах, не знают где он схоронился. Или рванул, собака, далече-далече, в какую-нибудь Катманду, или залёг на дно. Чую, придётся во всероссийский розыск его объявлять.

– Наверное, и рванул он на белых «Жигулях»? – предположил Гордей. – Кстати, что там по линии ГАИ?

– Да пробили уже, – отмахнулся Павел. – Машина на месте. Он же пользовался автомобилем дяди по доверенности. Потому я и облажался, прошерстив по наколке Кондратьича по картотеке владельцев белых «Жигулей».

– М-да, – выразил пожелание Полунин, пакуя джинсы. – Штанишки заполучили, теперь бы их как-то натянуть на хозяина и сличить совпадение шрама на ноге с разрывом на материи.

– Для того надобно сперва натянуть самого Тимурчика, – желчно хохотнул сыщик. – Помассировать ему область малого таза. Что же, зачнём ловить ветра в чистом поле.

ГЛАВА   ШЕСТАЯ

1

Неспешно истёк душный июль, за ним вступал в права прозрачный прохладный август, а просвета впереди, позволяющего ухватить «беглеца в одной кроссовке» за мелькающие пятки, не наблюдалось. Мерещилось, что события в этой сфере застыли, остановив свой ход вопреки всеобщности движения.

– Тупик, – кратко обрисовал расстановку сил Розанов, придя в кабинет к Полунину. – Затор в механизме. Эдак можем и до третьего пришествия Христа прождать. Надо механизм раскачивать и выводить из застоя.

– Да, цугцванг, – поддержал его Гордей.

– Чего-чего? – не понял Павел.

– Цугцванг, говорю, – принялся толковать следователь. – Спёртая позиция в шахматной партии, когда стороны упёрлись друг в друга и ни у кого нет достойных ходов. Каждый новый – хуже и чреват крахом. Кто первый сорвётся, тот и проиграет.

– А давай мы рискнём сорваться первыми, – предложил нетерпеливый и темпераментный розыскник. – Раскачаем маховик. Авось пронесёт?

– Это как? – усмехнулся собеседник. – Как фанеру над Парижем?

– Я тут покумекал, – замысловато покрутил Розанов рукой в воздухе, – прикинул член к носу…

– Ну-ну?

– Допустим, мы даём объявление в «Чусовском металлурге», в «Чусовском рабочем», что в квартиру такую-то самовольно вселился гражданин такой-то. И указываем адрес Казеева.

– Ну и?…- «не схватывал»  ход мыслей сыщика партнёр по расследованию.

– Для виду вселим туда нашего человека. Тыры-пыры. Родственники Тимурчика зашебуршатся. Туда-сюда. А хибарка-то не иха. У них на неё никаких прав. Они хотят-не хотят, а племяшека заставят нос высунуть. Ну, в смысле наведут его на захватчика.

– Да ты что?! – оторопел Полунин. – Нарушение конституционных прав граждан на неприкосновенность жилища. Да Иван Иванович нас за то так вздует – мало не покажется!

– Мы же понарошку…

– А он по-настоящему.

– Мы же в интересах следствия.

– Да брось ты, Паша. Меру-то знай.

– Ну шут с тобой, – не унимался проныра. – Второй приёмчик. Слушай сюда. В Краснокамске добрый знакомец есть у меня. Он офигенно похож на Тимура. Геной его кличут. Я как Казеева в карточке формы № 1 увидел, зараз моего знакомца вспомнил. Если того Гену опытный гримёр или там визажист подкрасит, подмажет, то от Тимура и не отличишь.

– И что? – иронизировал Гордей. – Его вместо Казеева в тюрьму посадить? Или Жанне отдать на замену гвоздику?

– Ну ты тормоз! – поразился Павел. – Ты меня достал! Более чем…Не допёр, что ли? В офисе Жанку подменяет новенькая деваха. Валюха, помнишь? Жанка перед обедом повадилась  шастать по магазинам. Спонсор еённый куда-нибудь по делам свалит, она Валюху вж-жик – в приёмную, а сама – в шопинг.

– И что?

– И то! Жанка отоварится и прямиком домой уже затаренная канает – фатера-то у неё аккурат возле офиса.

– Ну?

– Теперь представь: «Лучшая сиська страны» шустранула по торговым точкам, а Валюху оставила. К Валюхе заходит подмалёванный Генка – как бы Тимур, но себя не называет. Просто спрашивает про Жанку: где, мол, она? Валюха – там-то и там-то. «Генка-Тимур»: «Передай, Кнопка, Жаннет, что у меня палево. Дальше мне невпротык. Нам надо свидеться». Валюха: «А вы кто?» Лжетимур: «Неважно. Она знает». И под этим возбуждённым, как член высокого напряжения, гарниром он отваливает.

– Ну?

– Вертается сисястая. Валюха ей – так, де, и так. Сисястая: «Кто таков?» И Валюха рисует ей фактуру Тимура. Лицо, глаза, фигуру…Ништяк?

– Хым-м-м…, – преодолевая противоречивые чувства, хмыкнул Полунин, почёсывая живот. – Заманчиво. И… «Рискованно, однако!» – как сказали бы северные жители нашей необъятной Родины. А ежели Валюха раскусит Тимура?

– Вряд ли. Она новенькая. Да и Жаннет гульбу с Казеем держала под семью печатями. Себе дороже.

– Хым-м-м…, – с сомнением чесал Гордей уже верхнюю треть левой ягодицы.

– Нормально, – склонял его «опер» на свою сторону. – Три года тому, когда ты ещё в ментовке в дознании парился, я также «на живца» выудил особо опасного гаврика Ерохина. Он около базы «Локомотив» завалил некоего Люкина. И из  тёлки Ерохина тогда клёвая подстава получилась. Была такая – Кузина.

– Хым-м-м…, – чесал Гордей уже кое-что пониже.

– Что мы теряем-то? – вытянул Павел свою физиономию знаком вопроса. – Разве что перед Жаннет лажанёмся? Дак переживём. Она и без того нас умыла мордой в дерьме.

– Давай с шефом и с Нагорных посоветуемся, а? – колебался более осторожный Полунин.

– Само собой, – усыпил его излишнюю бдительность Розанов. – Мне той вздрючки за Кондратьича по самые бакенбарды хватило. – Но уговор двух ментов – натурального и бывшего: ты перед прокурором и Нагорных не менжуешься, а на сто процентов поддерживаешь мой план. А ежели егозиться, как целка: и хочется, и колется, и мама не велит, – то и браться нефиг. Ну что, принимается?

– Ну-к…, принимается! – зарёкся Гордей перед Павлом.

И стратегические союзники при прощании ударили по рукам в знак мужской солидарности и верности. Розанов уже практически вышел из кабинета, да вдруг странно затоптался у дверей.

– Гордей…Ещё разговор наклёвывается…Хотел предупредить…Чтобы чего не того …, – почти по-детски смущаясь, залепетал он.

– Паш, ты чего? – заулыбался Полунин, настолько смешно и непривычно было видеть бравого милиционера нерешительно мнущимся. – Снова какую-то подлянку раскопал?

– Да не…Если бы подлянку…Ладно, скажу, – наконец преодолел внутреннее сопротивление он. – Скажу, а ты взвешивай. Но базар чисто мужицкий, между нами. Лады?

– Лады, – строго пообещал следователь, погасив улыбку, так как напряжённость Розанова передалась и ему.

– Вчера был в отгуле за дежурство на Дне города, – отвернувшись в угол, приступил к рассказу Павел. – Сходил по грибы. Знаешь лесочек между посёлками КамГЭС и Металлургов?…Вот там. И спустился к самому низу. До болота. Обратно оттуда топать было бы дольше, чем перейти болото, сесть на автобус «четвёрку» и доехать до моста. Сказано – сделано. Двинул на автобус. Через топь. Через ту самую, где эта…Надя Алякина…Там в одном месте за лето подсохло. Грибники тропинку натоптали. В сапогах нормально…Иду. Уже серёдку пересёк. К тому берегу приближаюсь, где Алякин нам показывал… И тут, где самые высокие камыши, слышу стон. Тяжёлый-претяжёлый, болький-преболький…Ну, из-под земли, из-под трясины…Мается кто-то. Явственно так. У меня нижнее «очко», как давеча у Кондратьича, чуть похоронный марш не заиграло! Да, а я перед тем ещё на зыбун оступился, от него трясина волной пошла и стон усилился. Жуть! Я всё же взял себя в руки, храбрюсь – я же мент натуральный, мать вашу так! Ну, кричу, значит, в заросли: «Кто там?» А у самого голосишко дребезжит, аж самому противно стало. Как бы стихло, а погодя – опять стон. Я опять: «Кто там?» Стихло. Погодя – опять стон. У меня мороз по коже. Да к тому ж я разобрал, что женщина стонет. И вроде, как бы, доносится: «Игорёк, милый!»… Эва!…Ну тут уж всё, приплыли. Забыл я, к едреней фене, про свою ментовскую гордость и ка-а-ак чесанул напролом!…Вылетел, ровно пробка из бутылки! Больше половины насобиранного растерял. Ладно хоть, корзинку не выронил. А то бы что потом жене объяснял?

Вылетел на берег…, – задрожавшими руками достал Розанов из кармана брюк сигареты «Парламент», зажигалку и закурил. – Глядь, там маленькие пацанята играются. Подумал: что если от них почудилось? Ветер-то голоса носит. А у меня просто заскок, нервишки пошаливают. Дык, вряд ли. Голос женский,  с надломом…Плюнул я на грибочки мои обронённые и попилил домой. Я чего говорю-то тебе, Гордюха?…Чтоб ты там не лазил попусту, зазря…Может, кому-то и ничего, а нам – нельзя. Примета плохая. Дурная примета. Соображаешь?

– Соображаю, – задумчиво свёл брови к переносице Полунин.

– Ну то-то…

2

Операция под кодовым названием «Лжетимур» была утверждена высокими инстанциями. После выходных в Чусовой прибыл «знакомец» Розанова Геннадий Шестаков. Он обосновался в городе, уяснил боевую задачу, и затаился, выбирая под «чутким руководством» старшего оперуполномоченного благоприятную диспозицию. И та не заставила себя долго «упрашивать», ибо Острянская была охоча пробежаться по магазинам.

В славный августовский денёк Острянская вальяжно вынесла своё чувственное-сверхчувственное тело на крыльцо конторы. Она повела томным взором оголодавшей без секса акулы по ближним окрестностям, надела солнцезащитные очки и отправилась упругой дразнящей походкой «в шопинг».

– Шоп тебе в Катманду! – ей вдогонку прошипел из засады Розанов. И напутственно хлопнул по плечу Шестакова: – Давай, Ген! Ни пуха…

– К чёрту! – по общепринятой традиции и несколько рассеянно ответствовал тот, ибо сосредоточился «на вхождении в образ».

В час пополудни Жанна, откушав дома обед, надменно ступая, снисходительно посетила контору, где уже побывал Лжетимур. Оттуда она выскочила на крылечко, подобно ошпаренной кошке, и очень-очень скоро. От самоуверенной дамочки не осталось и следа. Она встревоженно оглядела прилегающее к конторе пространство, обогнула строение, проверяя, нет ли «хвоста», а затем направилась в самый центр Нового города.

Объект наружного наблюдения пересёк главную эспланаду Чусового – проспект Мира, миновал жилой квартал и скрылся в здании суда и прокуратуры. Супероригинальный манёвр!

Выслеживаемая пропадала там до четверти часа. Необычность её поведения разъяснилась сама собой, когда она показалась из-за входных дверей Дома правосудия.

Не успела Острянская преодолеть и десятка метров, как дверь портала вновь распахнулась и её окликнул и нагнал…адвокат Плаксивый. Они с Жанной повели интенсивный обмен мнениями, видимо пытаясь урегулировать спорный предмет. Эх! До чего же жаль, что наша нищая российская милиция не оснащена оптическими приборами спецназначения! В противном бы случае её доблестные «сыскари» услышали чрезвычайно занимательные вещи.

Парочка отыскала взаимоприемлемый выход, судя по их довольным кивкам при расставании, аналогичным тем, как трутся окровавленными мордами гиены, вдосталь отведавшие падали. Плаксивый вернулся обратно, а Жанна поспешила домой. В квартире она пробыла до получаса. Из подъезда пройдоха выпорхнула уже в лёгком спортивном “прикиде”.

Она прошла до остановки на улице Юности, где села на автобус. Проехала до школы № 13, расположенной на южной окраине  Чусового. Там сошла, и оставшиеся полкилометра до коллективного сада «Планета» преодолела пешком. Поздоровавшись со сторожем у ворот, путница беспрепятственно миновала три линии садовых участков и углубилась направо. Целью её мини-путешествия оказалась миниатюрная зелёного цвета избушка, расположенная на границе сада, невдалеке от высокой изгороди.

Трусливо озираясь, Острянская отворила калитку и по аллейке приблизилась к избушке. С независимым и деланно-скучающим видом она постояла сбоку от крылечка. Уверившись в одиночестве, она ловко наклонилась и достала из-под приступка ключ, которым отперла врезанный внутрь дверной замок. Постояв секунду-другую, она нырнула в глубь проёма. Внутри Жанна пробыла не более минуты. Выйдя наружу, она проделала манипуляции с замком и ключом в обратном порядке. Отряхнув руки, визитёрша тронулась по аллейке к калитке. Спохватившись, она подбежала к домику, взяла с земли оранжевое пластмассовое ведро и зачем-то водрузила его на «голову» пугала, торчавшего посреди участка. Успокоившись, Острянская протяжно выдохнула воздух и уже без пауз зашагала к центральному входу.

Двуличная особа не приметила, что, в отличие от первой половины прогулки, из коллективного сада её «вёл» только один негласный сопровождающий, ибо второй остался подле домишки зелёного цвета. «Вторым» был, конечно же, Розанов.

Выждав в кустах минимально необходимый период и проведя рекогносцировку местности, он проторенным способом проник в «тайник-бунгало», где на столике увидел записку, придавленную будильником.

«Черныш! – писала пассия Казеева в послании. – Я не знаю, здесь ты обитаешь или нет. Если здесь, то ко мне больше не приходи и не звони. Ты меня подводишь. Нам нельзя встречаться. Ж.»

От корреспонденции ощутимо несло тлетворной выучкой Плаксивого. Острянская с его подачи составила текст записки таким образом, чтобы её ни в коей мере не заподозрили в укрывательстве или пособничестве. Напротив, она предельно ясно представила и свою роль, и статус-кво в отношениях с любовником. Как при том раскладе, если строки доведётся читать Казееву, так и при том, если секретная депеша достанется чужаку. Тимур сделал своё дело, Тимур отныне был ей не нужен. Вернее, даже не отныне, а с момента убийства Евгения Острянского.

Подивившись женскому вероломству, Розанов махом придумал план захвата. «Ну, Пашок, будь начеку, – прошептал он. – Казей занимался боевым самбо. Резкий пацан. Гля, чтобы тебе он не набуцкал по длинному шнобелю, который ты вечно суёшь куда попало».

 

3

 

Пока Розанов сидел в засаде в коллективном саду, а его коллеги «пасли» «будуар» Жанны и квартиру в девятиэтажном доме по улице Космонавтов, где проживали хозяева «тайного бунгало», Гордей, тихо и мирно «посапывая в две дырочки»,  допрашивал в кабинете Будину Лидию Степановну. Каждому своё. У каждого свой удел. Кто-то, согнувшись в три погибели в пыльном тёмном углу в компании с мышами и пауками, сторожит добычу, а кто-то, сидя у раскрытого окна, через которое веет прохладой, прилежным писарчуком кропает и кропает строчки на бумаге.

30-летняя Будина работала главной медсестрой в больнице. В той самой, откуда в последний день апреля уволилась Надежда Алякина. Получив почтой характеристику из отдела кадров на Алякину, Полунин не раз и не два порывался вызвать на допрос главную медсестру, под началом которой трудилась безвестно сгинувшая девушка, да всё как-то было недосуг. Мешали неотложнейшие проблемы. И следователь прокуратуры, что называется, дождался: Будина явилась к нему по собственной инициативе. Она явилась, недовольная нерасторопностью и пассивностью следствия, и обеспокоенная судьбой бывшей коллеги. Её некоторая претенциозность не гармонировала с мягкостью очертаний фигуры и выражением бесконечной доброты на полном лице. Претенциозность, впрочем, Гордей справедливо зачислил себе в пассив.

– Мы с Надюшкой, несмотря на разницу в возрасте, были почти что подружки и почти что сёстры – в смысле доверительности отношений, – рассказывала Будина. – Она мне пришлась по сердцу. Да что мне – всем больным, за кем она ухаживала, и всему медперсоналу.  Она была ласковая, добрая, отзывчивая. Да плюс к тому – медсестра от Бога. Легче её никто уколы не ставил: ни тебе болезненных ощущений, да и лекарство после её иньекций не то что без осложнений рассасывалось, а в мгновение ока. К ней пациенты так и тянулись. Особенно мужчины и дети. Ну первые понятно почему – она же просто прелесть была, да при всём при том – большая скромница, лишнего себе не позволяла. А детишки её за фею, за добрую волшебницу почитали.

Только никакого волшебства и в помине не было, – кратко прервавшись, Будина испытующе взглянула на Полунина. – Росказни про неё хочу наперёд отмести. Она от бабушки своей целительные заговоры да навыки переняла. Боль снимала. Внушением Надюшка и впрямь обладала недюжинным. Но то внешнее. Она же и классным костоправом была. Вывихи – её профиль. И малейшие изъяны в черепе кончиками пальчиков выщупывала. Бывало к нам поступит мальчонка в сотрясением, а то и с ушибом головного мозга. Врач ему и диагноз верный поставит, и лечение нужное назначит, и лекарство правильное, а боль-то от того сразу не отступит. Тут же, при классической медицине, перво-наперво, лечит покой и время, покой и время. Не навреди, помоги – организм и сам справится. А Надюшка возьмёт мальца, отведёт его ко мне в кабинет – своего-то у неё не было, посадит на стул и давай заговаривать, по бабушкиной науке исцелять. Сама же ленточкой голову измерит, асимметрию выявит и тут же бережно-бережно так поправит. Глядь – и отвела боль. И ребёнок был бледный да кислый, а то махом порозовел и кушать запросил.

То первая половина моего сказа, – повторно испытующе взглянула Будина на Полунина. – Чтоб вы хоть отдалённо прониклись тем, что за славного человечка мы потеряли, да чтоб вас желание проняло дойти до правды.

Гордей задумал было вспылить: «Чего, мол, вы меня совестите да совестите?! Я что, сам не соображаю? Я что, дармоед-лентяй да чванливый недоумок, по-вашему?» Однако нечто заставило его расхотеть. Он смолчал. Усилием воли внутри себя пригасил, готовую взорваться, вспышку недовольства  и покорно внимал собеседнице.

– …Теперь вторая половина сказа, – продолжала Будина. – Про тех, с кем её долюшка свела. Игоря Алякина привезли к нам, в больницу то есть, три года назад. Он же в аварию угодил со своей первой невестой Таней. Невеста-то погибла, а он травмами, вывихом плеча и ушибом мозга отделался. Но доставили его без сознания. Надюшка аккурат в ту пору к нам после медучилища пришла. Она его и выхаживала. Игорь в беспамятстве кричал, звал невесту: «Таня!…Танечка!..» К тому же наш шофёр со «скорой» говорил, что перед столкновением Игорь руль так вывернул, что его машина водительской стороной сшиблась со встречной. Обычно же водители инстинктивно себя берегут, а он, вишь ты, как бы Таню свою сохранить старался. Выходило так, если по катострофе-то судить.  Поди проверь…Жалко, что невесте не помогло: головой о стойку дверцы ударилась – и не стало её. А жених выжил. Надюшка его и выходила. Она же в него до смерти и влюбилась. Как же: и Таню-то он в беспамятсве звал, и спасти-то её пытался, и собой-то он такой…пригоженький. Вот вокруг него и образовалась как бы…аура…, – замедлила Будина повествование, подыскивая точное сравнение.

– …поэтический флёр, – подсказал ей следователь.

– Как-как?

– Поэтический флёр.

– Да-да! – обрадовалась главная медсестра меткому словсочетанию. – Поэтический флёр. Поэтический флёр…Игорь же поначалу никого близ себя не замечал. А неравнодушную женщину знаете как это распаляет?…Вот Надюшка и влюбилась. Он для неё и стал первым мужчиной. Мы как-то потом по-женски с ней разговорились, она мне и призналась: «Первый, и на всю жизнь». А женщину в таких вещах не обманешь. Игорь для Надюшки посланником небес представлялся. Суженным.

Так о чём это я?…Сбилась…, – виновато поправила сбившуюся прядь волос и перевела дух Будина. – Ах да…Нет, дёгтем я пачкать Игоря не стану. Первый год они жили счастливо. Надюшка на крыльях летала. Да только он же старше её на семь лет и девок поперебрал до того – ой-ёй-ёй. И себя за королевича почитал. Была я однажды с ними на вечере. Так Игорь этот хуже худой бабы. В зеркало смотрится да на юбки заглядывается. Ему постоянно самоутверждаться надо, что он хорошенький да пригоженький. И победы на любовном фронте нужны: пусть дохленькие, но победы.

Короче, в прошлом году, по весне, я обратила внимание, что Надя ходит, как в воду опущенная. Я – к ней: кто, что?…Она уворачивается. Я же чувствую – семейное что-то. Потом растормошила её. Она созналась, что Игорь ей изменил. А как, что, с кем – молчок. Май она у меня жила. Позже они, вроде, смирились. Потом – опять она смурная ходила. Разлад у них был. И по-крупному, чтоб вы знали. Разойтись с ним она хотела. Весь октябрь и половину ноября снова у меня жила. Да любовь не переборешь. Уговорил он её. Вернулась.

– Иначе говоря, – резюмировал Полунин речь главной медсестры, – упор вы делаете на то, что между…м-м-м…супругами Алякиными тлел острый конфликт?

– Да.

– И что у мужа имелись мотивы к его разрешению методом расправы?

– Ой, не знаю, – «сыграла отступного» Будина. – Греха на душу брать не стану. Что известно мне, то и передала вам. Вы и решайте. Да только к нехорошему у них катилось. Под уклон. Что-то же заставило Надюшку ни с того ни с сего уволиться? Перед расставанием она мне долг отдала. Пятьсот рублей. Я – ей: «Надюша, да мне ж не к спеху. Позже отдашь». А она: «Возьми, пожалуйста, Лидия Степановна. Чтобы я никому ничего не осталась должна». Прямо надавила на последние слова. Мне аж нехорошо стало. Не по себе. И ещё. Надюшка же готовилась поступать в медицинский институт. И забыла на тумбочке тесты по химии и правила для потупающих в ВУЗы. Она уже вышла из корпуса на улицу и я ей из окна со второго этажа крикнула: «Надя! Ты же оставила». И показываю ей брошюрки. Она засмеялась как-то странно: «Спасибо! Мне это больше ни к чему». Помахала мне и пошла к остановке. Я ещё подумала: как же ей не надо, когда на дворе апрель и до экзаменов – ой-ёй-ёй. Ведь Надя самзабвенно мечтала выучиться на детского врача. В прошлом году поступала, но не добрала одного балла. А она не из той породы, чтобы походя мечтой попуститься.

– Лидия Степановна, про так называемого Калевалу, про парня из Карелии вы наслышаны?

– Это про шофёра-то шелапутного? Да. Надя мне сказывала, что совершенно незнакомый парень ей в любви объяснялся на улице. Выпрыгнул из грузовика, припал на колено и давай стихи читать. В стихах и признался. Она, ясно, отказала ему. Смешно, право. Иначе и быть не могло. А шелопут ей на память лягушонка подарил. Смешливого такого. Со стрелой. Прошлым летом эта оказия приключилась. Где-то под осень шелопут этот опять объявился. Разыскал же её. Букет цветов ей привёз. При мне и вручал. Надюшка отказывалась, да я её уговорила взять – уж больно шикарный был букет. Она цветы приняла, но шофёру строго-настрого наказала, чтоб он прекратил ухаживания – тревожилась, что Игорь попусту её ревновать начнёт.

Ой!… – неожиданно вскрикнув, прикрыла ладонью рот главная медсестра вопреки тому, что какое-то воспоминание так и рвалось из неё наружу. – Ведь могла и упустить…Ладно, что про лягушонка заговорили. Уходя из больницы, Надюшка, прежде чем лягушонка того в сумочку свою положить, поцеловала его и грустно так промолвила: «Ты мой верный и неразлучный друг». Так и было.

Запротоколировав сведения Будиной и проводив её до дверей, Гордей, сгорая от стыда, срочно приступил к устранению очередного собственного недочёта полуторамесячной давности. Начиная расследование факта безвестного исчезновения Надежды Алякиной, он обратил внимание на куцее – в поллисточка – объяснение её матери. Тогда он, при случае, отчитал участкового инспектора милиции Попова, формально и халатно опросившего Ермакову Антонину Дмитриевну. Попов невразумительность и лаконичность документа оправдывал тем, что Ермакова, извещённая им о длительном отсутствии дочери в Чусовом, крайне разволновалась и расплакалась. На второй день у неё и вовсе произошло нервное расстройство и её отправили в областную психиатрическую больницу №1.

Сорокалетний участковый, надувшийся из-за устной выволочки от почти безусого юнца, выписал Гордею из записной книжечки телефон лечащего врача матери Надежды. Отдавая листочек с номером, Попов обиженно заострил внимание на том, что доктор категорически запретила ему общаться с больной и предрёк, что и Полунина к ней не допустят. Нынче же выяснилось, что Гордей сам заволокитил выяснение важного вопроса гораздо круче участкового инспектора.

Полунин раскрыл видавший виды ежедневник на литере «С» и остановил острие карандаша на записи «Сомова Тамара Викторовна, врач-психиатр». Набрав по «междугородке» соответствующий телефонный номер, он стал ждать соединения с абонентом. На пятом длинном гудке в трубке раздался щелчок и резкий женский голос проговорил: «Да!»

– Тамара Викторовна? – осведомился следователь.

– Минуточку, – весьма неласково ответили ему.

Полунину пришлось выждать впятеро больший по сравнению с обещанным срок, прежде чем кто-то мягко уведомил его: «Вас слушают».

– Тамара Викторовна? – вторично осведомился инициатор телеконтакта.

– Она самая.

– Здравствуйте, Тамара Викторовна! Вас побеспокоил следователь Чусовской городской прокуратуры Полунин. У меня в производстве находится уголовное дело, возбужденное по факту безвестного исчезновения гражданки Алякиной – дочери Ермаковой Антонины Дмитриевны, вашей пациентки. Завтра я еду в Пермь, в областную прокуратуру и в лабораторию судебных экспертиз. Заодно планирую зайти к вам и допросить Ермакову, если это возможно.

– Это совершенно невозможно, – вежливо, но категорично сказала врач.

– Почему? – огорчился Гордей. – Для меня…То есть для следствия она может представлять исключительный интерес.

– Вероятно, – не спорила психиатр. – Но не для больной. Вы же, очевидно, сведущи, что у неё была крайне острая психическая реакция на несчастье с дочерью. Душевная травма глубока и болезненна. Сейчас Ермакова пребывает в пограничном состоянии и некомпетентное постороннее вмешательство способно пагубно подействовать на неё и превратить временное психическое расстройство в хроническое навязчивое состояние. Следственные мероприятия с ней немыслимы.

– Угу…А просто беседа?

– Равным образом – и беседа.

– Как же быть? – растерялся Гордей. – Поверьте, для следствия это может оказаться немаловажным. Помогите нам, пожалуйста, Тамара Викторовна, чем способны, – уже жалобно заканчивал фразу он.

– Право не знаю, – заколебалась врач. – Непосредственный контакт с ней для вас исключён. Однозначно. Разве что…Пожалуй, я могла бы ненавязчиво задеть в беседе с Ермаковой интересующие вас и приемлемые для неё вопросы. Выражусь доступнее: умело бередить старую рану необходимо, болезнь нельзя загонять внутрь. Уместное утешение при осознании невосстановимости утраты выполняет функцию катарсиса и компенсирует муки от своеобразной душевной ампутации. Потому общение в этом аспекте у меня с пациенткой адекватное. Фабулу дела и отдельные нюансы мне известны. Если вас устроит, о том, что я уже почерпнула и почерпну из общения с Ермаковой, я вас проинформирую в устной форме. При посещении вами учреждения.

– Принимается, – воспрял духом Гордей. – За неимением гербовой, пишут на простой.

– Однако предварительно вы проинформируйте  меня, – озадачила его Сомова, – дочь Ермаковой…э-э-э…Надя действительно погибла?

– На девяносто девять процентов – да. Извините за цифирь, – смутился следователь. – Труп так и не нашли.

– Что и требовалось доказать, – вздохнула Сомова. – Согласитесь, что неопределённость осложняет процесс лечения. Требует двойной, тройной осторожности…Так что вас интересует?

– Проблемные моменты следующие…, – заторопился Полунин, вводя врача в лабиринт затруднений следствия.

В тот вечер Полунин прилежно трудился в прокуратуре допоздна, готовясь к поездке. Уголовные дела об убийстве Острянского и об исчезновении Алякиной он сдал на проверку шефу. В десятом часу Гордей с чистой совестью решил, что у него «возникло право на отдых», прибегая к терминологии университетского преподавателя Евгения Ивановича Коваленко, в студенческие годы немало помучившего его по трудовому праву. Придя домой, он поставил стрелку звонка будильника на цифру пять, чтобы без суеты поспеть к утренней шестичасовой «электричке», следующей в Пермь. Телефон Гордей предусмотрительно отключил: командировка предстояла непродолжительная, однодневная, но требующая свежести и щедрого расхода интеллектуальных и физических сил.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Тимур Казеев перелез через высокий забор коллективного сада «Планета» со стороны примыкающего к нему лесочка в глухую полночь. Когда уже безмятежно спали не только малые дети, но и подавляющее большиство чусовлян, и в их числе Гордей Полунин. Спрыгнув на землю, Казеев замер призрачной пугливой тенью, в третий раз удостоверяясь в том, что нет слежки и впереди его не сторожит засада. В саду господствовала тишина. Даже птицы и кузнечики прекратили щебетание и стрекотание. Лишь по листьям деревьев изредка прокатывался предутренний трепет прохлады.

Казеев, уверенно ориентируясь в тёмном лабиринте садовых участков, чутким шакалом продвинулся к «секретному бунгало». Извлекая из-под крылечка ключ, он вздрогнул и внутренне всполошился: тот лежал иначе, нежели он его оставлял. Впрочем, ночного бродягу успокоил условный знак: оранжевое ведро, во мраке выглядевшее чёрным, надетое на пугало. «Жанна была», – подумал он, протяжным стравливанием воздуха из лёгких сбивая одышку. Перестраховываясь, полуночник дважды обошёл избушку. «Чисто», – подвёл он промежуточный итог, нервно вытирая вспотевшие ладони о рубашку – удел изгоя тяжко доставался ему.

Справившись с замком, Казеев отворил дверь; шагнув за порог, захлопнул её за собой и, лишь лязгнув внутренним засовом, позволил себе чуточку расслабиться за ветхими стенами домишки. «Словно поросёнок Ниф-Ниф за соломиной от волка», – успел подумать он, ощущая, что чугунная усталость спадает с его мышц и нервов, скованных нечеловеческим систематическим напряжением…

И в ту же секунду что-то громадное и необоримое обрушилось на ночного шатуна сзади, слева и справа, пригибая его с чудовищной мощью к полу. В голове и в животе у Тимура полыхнуло пламя…

То на него напали Розанов и оперуполномоченный Шитов, синхронно произведя приём «загиб руки за спину» с обеих сторон. Павел, для гарантии, «на сверхосытку», также веско приложился рукоятью пистолета по затылку злодея, а коленом снизу – в солнечное сплетение.

Ас-водитель Пётр Поморцев не поспел бы столь же стремительно переключиться с низшей передачи на высшую, а Казеев уже валялся в изножье милиционеров в позе «ласточка» с наручниками на запястьях. «Ну чего, Меченосец, – победно ухмыльнулся Розанов, освещая лучом фонарика сведённую болью физиономию противника, – тебе пальпацию предстательной железы сделать али массаж малого таза?»

 

 

2

 

На рассвете Розанов звонил из помещения дежурной части милиции Полунину. Ему как не терпелось поделиться удачей, так и требовалось процессуально оформить задержание Казеева. Да вот незадача: телефон Гордея упорно молчал. «Что за чёрт?! – злился сыщик. – Не на «электричку» же в такую рань он уже упёрся? До неё целый час…Или накануне вечером уехал?…Придётся главного городского законника будить».

Розыскник спросил у дежурного по отделу номер домашнего телефона прокурора и набрал шифр из пяти цифр. На третьем зуммере абонент отозвался почти звериным рыком.

– Да нету, нету у нас воды! – донёсся до Павла разъярённый рёв.

– Что за чертовщина творится?! – ошалело размышлял Розанов, отпрянув от трубки. – Облом, что ли?…Не туда попал?…Не иначе, с каким-нибудь «Водоканалом» соединилось?…Дык, опять же, голос, кажись, Ивана Ивановича.

– Нету воды! – в третий раз сварливым баритоном зычно «рявкнула» трубка.

– Это кто? – «выродил», наконец, «вумный» вопрос изумлённый Павел, поскольку прокурор до сей поры зарекомендовал себя вредным, но корректным и воспитанным чиновником.

– Конь в пальто! – окончательно рассвирепел начальственный баритон. – Я же сказал: не-ту во-ды! Я же за издевательство на вас щас милицию натравлю!

– Иван Иванович, извините, – стеснительной «ранней пташечкой» пролепетал сыщик, на всякий случай сам себя понижая в должности до простого оперуполномоченного. – Это я, оперуполномоченный Розанов…

 

Минувшей ночью прокурор практически не сомкнул глаз. До часу он смотрел футбольный матч. В постель завалился недовольный – любимая команда ЦСКА проиграла. Опустившуюся было дрёму нарушила жена, принимая таблетку от давления. Потом под окнами загорлопанили два пьяных биндюжника. Приблизительно в районе трёх часов сон сморил-таки мученика. Иван Иванович сладко и слабо зазевал, завздрагивал, подёргиваясь ослабевшими руками, ногами и всем телом, и провалился в томную невесомость, вверяя себя богу Морфею до половины седьмого…И в сие чудное мгновение, в отличие от Пушкина, ему явилась не Анна Керн, а «свалился» на многострадальную голову первый из злосчастных телефонных звонков.

– Слушаю! – закалённый в ночных происшествиях, схватил трубку прокурор.

– Скажите, пожалуйста, у вас есть вода? – услышал он отменно вежливый и вместе с тем озорной девчоночий голосок.

– Чего-чего? – сонно переспросил Иван Иванович.

– Скажите, пожалуйста, у вас есть вода? – с прежними учтивостью, озороватостью и приподнятой тональностью переспросила девчонка.

– Да…вообще-то…есть, – сбитый с толку, невразумительно промямлил прокурор, невольно прислушиваясь к далёкому журчанию унитаза, который он так и не собрался отремонтировать за три дня, вопреки стенаниям жены.

– Есть! – неподдельно обрадовалась девчонка. – Можно, мы к вам сейчас слона приведём купать?

Завершающую реплику дерзкая пакостница произнесла уже вовсю давясь от смеха. Пока Иван Иванович туго соображал на тот счёт, что кстати было бы «отвесить» невоспитанной соплячке нечто грозное, как на него с той стороны телефонного эфира обрушилась молодая, азартная и долго сдерживаемая лавина смеха. Над ним ржало, катаясь по полу, минимум полкласса нахалят.

Прокурор, выведенным из равновесия гиппопотамом, только-только запоздало разинул рот для начальственного рыка, как юмористический сеанс связи прервался. Трубку повесили. Обидно. Он и «вякнуть» ничего не успел.

С четверть часа Иван Иванович вертелся на супружеском ложе, подобно одураченному несгораемому чёрту на сковородке. Он злющим шепотком поносил на чём свет стоит и себя – за то, что так и не удосужился установить автоматический определитель номера, и племя «младое, незнакомое» – за то, что…Короче, было за что.

Изрыгал он проклятия невнятно и почти про себя, чтобы не разбудить жену. Потом, внезапно, на смену слепой ярости нагрянул неудержимый смех. Иван Иванович, чтобы не беспокоить домашних, убежал на кухню, закрылся там и принялся гоготать:

– Га-га-га!…Надо же, что отмочили, поганцы…Слона купать приведут…Га-га-га!…

Прохохотавшись и ощутив себя, как ни странно, помолодевшим лет эдак на…сто, руководитель городского масштаба отправился досыпать то немногое, что ему оставалось. Он было премного доволен своим неувядаемым чувством юмора.

Однако, когда около пяти часов его растормошил Роза-а-анов!…ощущение смешного Ивану Ивановичу непредсказуемо изменило. И он принялся беспорядочно поминать и про воду, и про коня-извращенца, любившего щеголять в человеческой одежде, и про кое-что ещё.

Из-за досадного недоразумения старшему оперуполномоченному пришлось долго втолковывать прокурору про Казеева, доводя разбитого недосыпом начальника «до кондиции».

Нескоро вникнув в сенсационную весть и оценив успехи «угро», тот уныло провыл в чусовское рассветное пространство, точно жалуясь генеральному прокурору на беспросветную планиду: «Шестой час!…А у меня ни в одном глазу…Ну ты, брат Розанов, того…не Казееву, а мне отмассировал одно место. Аж зла не хватает: в отношении Казеева же заочно вынесено постановление об аресте. Потому протокольно его нет смысла задерживать. Ладно, чего уж теперь. Присылайте за мной машину».

 

3

 

Прибыв в отдел внутренних дел (с «крюком» в прокуратуру за уголовным делом), прокурор медленно и скрупулёзно установил личность задержанного, сличая его с документами, изъятыми сотрудниками прокуратуры в «тайном бунгало». Удостоверившись в том, кто перед ним, Иван Иванович «с чувством, с расстановкой» приступил к неформальному собеседованию с Казеевым, намереваясь попутно «прощупать и раскачать» того. Размеренный и неспешный темп общения объяснялся элементарно: с 10 часов вечера до 6 часов утра Уголовно-процессуальный кодекс запрещал допрашивать граждан, допуская исключения из общего правила в случаях, не терпящих отлагательства.

Казеев держался независимо, замкнуто, а на вопросы не столько отвечал, сколько неохотно цедил отрывочные авторские ремарки к собственному криминальному деянию. В услугах защитника он не нуждался. И в кратчайшие сроки стало ясно почему. С наступлением декретного дневного времени суток прокурор вручил Казееву для ознакомления постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Тот его прочёл, но расписываться в строке, заверяющей факт ознакомления, отказался. Иван Иванович зафиксировал данное событие записью в нижнем поле постановления и перешёл к допросу по поводу предъявленного обвинения.

– Вы признаёте себя виновным? – поинтересовался он.

– Не буду отвечать, – бросил арестованный, глядя в зарешёченное окно.

– Поясните, пожалуйста, почему?

– Не буду.

– Не логично. Вас обвиняют, а вы – молчите.

– Не буду говорить.

– Так и записать?

– Так и запишите.

– Это ваш способ защиты?

– Это мой способ защиты.

Бесполезно прокурор демонстрировал ему фототаблицы, подшитые к уголовному делу, с изображениями брегета Острянского, секретного лаза любовников в заборе и злополучного гвоздя, а также казеевских джинсов с дефектом ткани. Напрасно Иван Иванович «раскачивал» Каззева тем, что того повезут на освидетельствование к судмедэксперту Старосельцеву и вне всякого сомнения на щиколотке правой ноги зафиксируют шрам с давностью образования более двух недель, который причинён остриём всё того же гвоздя. Зря он апеллировал к уличающим заключениям специалистов. Безуспешно наизусть он цитировал показания Острянской и Ванькова, а также издали показывал записку Жанны, изъятую со стола в избушке. Излишней стала и ссылка на выемку в кустах у железной дороги кроссовку и перспектива «выборки по запаху» посредством применения служебно-розыскной собаки. Казеев в открытую либо не реагировал «на россыпь» улик, либо надменно фыркал, выпуская воздух изо рта, словно из спущенной велосипедной камеры: «Пф-ф-ф…».

Однажды Тимур всё-таки сорвался: в тот миг, когда Иван Иванович осторожно намекнул, что при нынешнем раскладе избежит ответственности не просто женщина-соучастник, женщина-подельник, но женщина-провокатор, женщина-предатель, женщина-иуда, с лёгкостью пожертвовавшая и мужем, и любовником.

– Как говорил один мой знакомый,…покойник, – с сарказмом перефразировал известную выдержку из кинофильма Казеев, – лучше париться на нарах за простое непреднамеренное убийство, чем за групповое по предварительному сговору. Я вам – групповуху, а вы мне что?…Большой-большой, как хрен на огороде, срок на Колыму?

– Зачем же, – отчасти смешался прокурор. – В обвинительном заключении будет фигурировать смягчающее обстоятельство – ваше чистосердечное раскаяние. Я лично поддерживаю по убийствам обвинение в суде и попрошу суд о смягчении вам наказания.

– Как говорил один мой знакомый, сидя на электрическом стуле – тоже уже покойник, – с откровенной издёвкой паясничал обвиняемый, – чистосердечное признание – прямой путь на скамью подсудимых и в преисподнюю. Не держите меня за лоха, гражданин-начальник. Я же не тормознутый. Доказывайте. Докажете – сяду. Выйду – сам с кем надо по-свойски расквитаюсь. За мной должок не пропадёт. Дальше вы от меня ни грамма не услышите. Клянусь мамой!

 

4

 

Полунин мотался по областным инстанциям «на перекладных», пересаживаясь с  автобуса на троллейбус, а с последнего – на трамвай. В областную психиатрическую больницу №1 он добрался в четыре часа пополудни. Врач-психиатр Сомова, как и старшая медсестра Будина, являла собой живой образец доброты. С одним нюансом, который Гордей определил в трёх словах: «Женщина с усталым взглядом…Доброе отношение к людям непросто даётся».

Сомова выбрала для разговора демонстрационный зал больничного корпуса № 3. Туда она и проводила Полунина. Врач отперла входную дверь универсальным ключом, который по общепризнанным правилам безопасности подходил ко всем замкам внутренних помещений, и обозначила приглашающий жест рукой. Гордей ступил через порог и…И на него нахлынули студенческие воспоминания.

В радостную и беззаботную студенческую пору студентам-юристам Пермского государственного университета именно здесь читали лекции светила судебной психиатрии во главе с профессром Ласточкиным. Сюда же приводили для демонстрации больных: шизофреников, лиц, побывавших в состоянии патологического опьянения, олигофренов в степенях идиотии, дебильности и имбецильности… «Все промелькнули перед нами, все побывали тут». Гордей воспринимал «живой учебный материал» со всепоглощающим интересом, почти целиком отвлекаясь от привходящего. Однако это «почти», это «превходящее» постоянно на лекциях витало, досадно беспокоя тогдашнего студента из Чусового.

Привходящая потенциальная неприятность заключалась в том, что по весне и по осени, из-за сезонного обострения заболевания, в психиатрической больнице проходила курс лечения дальняя свояченица Полунина. Потому, когда через боковую дверь на кафедру демонстрационного зала выводили  очередную больную, Гордей, страхуясь, сползал по спинке стула до предела вниз – вдруг введут ту самую свояченицу, что по нечаянности признает его, протянет к нему руки и восторженно запричитает: «Гордейка! И ты тута? Ну наконец-то!…»

Отгоняя видение прошлого, следователь встряхнул головой и присел на краешек стула, предложенного Сомовой.

– Информация оперативного характера и для эксклюзивно служебного пользования, – строго предупредила доктор Полунина.

– Безусловно, – немедленно отреагировал тот.

– Я побеседовала с Ермаковой и конкретизировала прежние сведения, – заговорила Сомова, утомлённо массируя веки. – Её дочь, Надежда, бесконечно любила мужа. До самозабвения. И это всегда пугало Антонину Дмитриевну. Летом прошлого года она приезжала в Чусовой к дочери и застала ту в радикально расстроенных чувствах. Встреча была мимолётной и дочь ей не открылась. Позже Надежда сама приезжала к матери в деревню и там объяснилась. Если верить словам Надежды, муж Игорь изменил ей с некой Инной. Якобы Надежда их где-то случайно застала. Я пробовала уточнить у Ермаковой: Игорь её дочери изменял или изменил? Больная не в состоянии конкретизировать данный момент.

Что ещё?…- вновь помассировала веки Сомова. – Так…У Надежды с Игорем периодически происходили разрывы отношений. Они то сходились, то расходились на почве сомнений Надежды в любви к ней мужа. Обращаю ваше внимание: не в банальной верности мужа, а в его любви к ней. Потому минувший год она перенесла тяжело. Антонина Дмитриевна виделась с ней в последний раз в конце апреля. Та неожиданно, без предупреждения приехала в деревню. Привезла матери подарок: красивые серёжки из серебра. И это при относительно невысоких доходах в семье. Подарок внешне безмотивный: не к какой-либо дате либо по какому-то поводу, а просто так. Даря их, дочь сказала матери: «На вечную память».

Что-то я ещё хотела сказать…, – посмотрела Сомова на Гордея усталыми глазами. – Да! Информацию больной я склонна расценивать как достоверную. В её вменяемости у меня сомнений нет. Разумеется, вы понимаете, чтобы сведения превратилась в доказательство, следует допросить Ермакову. С учётом её самочувствия подобное может быть рекомендовано не ранее чем через два-три месяца.

И напоследок, – вдруг жалостливо посмотрела лечащий врач на следователя. – Имейте, пожалуйста, в виду то, что Ермакова по своей конституции – человек с неустойчивой психикой. Очень экспансивна. Нет, если бы не потрясение, то она вполне бы укладывалась в нормы человеческого поведения. Но сильный стресс способен вывести её за эти рамки. Осенью и весной у таких натур происходят обострения, влияющие негативно на душевное равновесие. А Надежда – дочь Ермаковой. Я не хочу сказать, что у неё отягощена наследственность, но отметать предположение тоже не стоит. Тем более в свете того, что вы вчера рассказали мне о её…кгм-кгм…не то чтобы экстрасенсорных, а неординарных чувственных данных. С феноменальной экспрессией. Это свойственно личностям, балансирующим на грани адекватного поведения. На вопрос о предсмертном душевном состоянии Надежды, не исключено, могла бы дать ответ посмертная заочная комплексная комиссионная психолого-психиатрическая экспертиза. Собирайте материалы. Дождитесь выздоровления Антонины Дмитриевны. И в течение полугода мы могли бы провести исследование.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Приехав из Перми в Чусовой, Гордей рвал и метал. И помыслить стыдно было на тему о том, сколько его водили за нос подобно лопоухому щенку. Доктор Фрейд бестолковый!

Через Павла Розанова он перво-наперво «вытащил» в прокуратуру Инну Таранову. Когда Павел завёл презренную обмащицу в кабинет, Полунин, вопреки обыкновению и принятому в их среде этикету, даже не предложил той присесть и умышленно не поздоровался. Он по-прокурорски сузил глаза. Его насупленное лицо выражало свирепую решимость.

– Вы что, Инна Феликсовна, давно на нарах не коптели? – гневно огорошил он её с порога. – По новой в тюрьму захотели?!

– За что? – объятая страхом, пролепетала «волевая женщина», почуяв, что «запахло жареным». И аж её стальные скулы обмякли.

– Да за то! За то! – в гневном припадке бультерьера топорщил брови следователь. И крылья носа у него задёргались в неконтролируемом тике. – Я вас предметно спрашивал, по-хорошему спрашивал, по-людски спрашивал: вы всё мне сказали про Надежду и Игоря? А вы что?!…Вы мне…Мне! – задыхался он от злобы. – Мне – официальному представителю прокуратуры и органа следствия – солгали! Гнусно и подло трепали мерзким язычишкой!

– Я не…не понимаю, – почти бесшумно двигала обескровленными губами Таранова.

– Молчать! – заорал Гордей, вскакивая со стула. – Не сметь врать!…Блудница! Вы…Да какое там «вы»?!  Ты была близка с Алякиным? Отвеча-ать! Быстра-а-а!

– Д-да…Была…Но какое отношение…

– Молча-а-ать!…Надежда знала про ваше гнусное прелюбодейство?

– Кое…Кое-что…Догадывалась…

– Почему врали?!

– Я не предполагала…

– Почему врали, я спрашиваю?! – вновь сорвался на грозный рык Гордей и что было мочи грохнул кулаком по столу.

Побледневшая Инна без разрешения упала на стул. На неё напала икота. А Розанов, тоже застигнутый врасплох бешеной эскападой всегда корректного следователя, раскоряченно и с вытаращенными глазами застыв у входа, восхищённо взирал на приятеля и неслышно обозначал двумя ладонями аплодисменты…Бурные аплодисменты!…Рукоплескания, переходящие в овацию!…Плутоватой физиономией он немо восклицал: «Наконец-то передо мной не мальчик, но муж! Дозрел, Гордей! Заматерел! Отныне ты гож на то, чтобы забрать тебя обратно, в доблестную милицию!»

У Гордея же внутри внезапно лопнула незримая становая жила. Она прощальным звоном в басовитой тональности реквиема Шопена возвестила ему о закате в неё самом эпохи щенячьей молодости и розового романтизама. Гордей с пронзительной ясностью докумекал, что логика борьбы за истину, за правду по закону рано или поздно вытравит в нём добродушный наив и сотворит лихого и отчаянного рубаку по образцу и подобию Ивана Ивановича. И мягкотелое нутро его мало-помалу покроется непробиваемым хитиновым панцирем, ибо, как изрёк его любимый французский моралист Франсуа де Ларошфуко: «Истинно мягкими могут быть только люди с твёрдым характером». И он мало-помалу эволюционирует до состояния педанта-законника, скептика и циника, привыкшего даже собственного сына пропускать через призму подозрительности. И в нём также до той степени произойдёт необратимая профессиональная деформация личности, что он аж и во сне не нарвёт с казённой клумбы цветов любимой девушке, ибо то незаконно! Либо же следует немедленно выходить «из игры», развесить слюни и наниматься на работу «в народном хозяйстве», изъясняясь на прокурорском сленге.

И Гордей, задушив в зародыше прекраснодушный порыв «гражданского хлюпика и раззявы», сделал тяжкий выбор. Он снова грузно хрястнул по столешнице и властно приказал:

– Правду на стол! Живо! Если вы хотите вернуться отсюда…к семье.

…Шквал эмоций мало-помалу схлынул. Таранова уняла икоту и пригасила стресс, выпив пару стаканов воды. И скупые капли дождя абсолютной истины пролились животворящей влагой на пересохшую почву следственного дела.

– Приятность и неприятность случились разом. Тоже в первомайские праздники. Только в прошлом году, – винилась Инна, униженно уводя взгляд под стол. – Мы так же собрались, выпили, танцевали. Затем я и Игорь…и Алякин оказались наедине в сенках. Упреждаю домыслы и говорю, что инициативу проявила я. И проявляла задолго до того. Добивалась от него взаимности. Да что там добивалась. Домогалась. И не получала. А в тот вечер совпало… Итак, мы с Игорем целовались в сенках. И он… кгм …И он…кгм…залез ко мне под юбку. И как нарочно туда же, то есть в сенки, выбежала Надежда. Засекла нас. Игорь ещё и рукой зацепился за…Короче, понятно…После той сцены у Игоря…у Алякиных произошёл разрыв. Надежда, со слов Игоря, не давала ему…Ой, извините, вообще долго не подпускала к себе. В тот период мы с ним и вступили…ну…в эту…в интимную связь. Но Надежда о наших встречах не знала. Костя, разумеется, тоже. Так и тянулось с перерывами до нынешней весны.

Нынче в мае, в ту ночь, – сжала скулы Таранова, – вечеринка на поверности протекала… пристойно, что ли. Без эксцессов. Напряжение рождала Надежда. Она посмеивалась и настырно, раза три, намекала, что уедет к своему вымышленному рыцарю. Намекала, и чего-то выгадывала, выжидала – не уходила. Да Петька добавил масла в огонь…Кутерьма поднялась с того, что Поморцев потащил Надежду танцевать. Схватил её за талию. Она ему плюху отвесила. Тоже, цыпа-дрыпа…Так-то Пётр ничего особенного не позволил. Характерно, что и Игорь за то к нему претензий не имел. Скорее, за жену ему неудобно стало. Затем Пётр и Игорь вышли покурить. А вот уже с улицы Игорь возвратился взвинченный. Сдуру схватил меня принародно, поцеловал в губы и потащил в сенки. Да ещё брякнул: «Лапочка моя, я хочу тебя!» В сенках я очухалась от замешательства и его, естественно, отшила. Сказала: «Ты что, совсем, что ли?!… При всех…» А он: «Костян же спит». Я – ему : «Дурак! А остальные? А Надежда?» Он: «Пусть катится к своему выбля..» Ой, простите! – прикрыла Инна ладошкой рот. – Игорь его немного не так обозвал – типа, выродка…Я пальцем покрутила у виска и зашла в дом. Пыталась обратить в шутку: мол, перепил. Ну здесь уж Надежда взвилась. На кухне они повздорили: она ему – про меня, он ей – что-то про Петра и про этого…выродка. «Под занавес» Игорь шлюхой её обозвал, она и вылетела на улицу. Насовсем…

Сейчас я всё сказала, – завершила натужное излияние скопившейся пакости Инна, по-мышиному бегая взором по углам.

– С Алякиным вы и теперь живёте? – с омерзением осведомился Полунин.

– Иногда, – не посмела ему отказать в чрезмерном любопытстве Таранова.

 

Дальше Розанов «крутил и вертел», таская поочерёдно злостных обманщиков и «обмаравшихся» трусов в прокуратуру. Сначала в предобморочное состояние был отправлен Поморцев, когда Полунин несколькими энергичными «следственными мазками» набросал ему подлинный отвратительный «пейзаж» майской ночи и поставил «в лоб» вопрос о перекуре Петра с Алякиным. Поморцев задыхающейся рыбиной, поддетой на острогу, разевал рот, пытаясь начать речь. Он бестолково мял в руках замазученную тряпку, с которой его прихватил в гараже Павел, ища куда бы её себе заткнуть.

– Я – гнида! – в конце концов прорвало у гнусного пачкуна закисшую «клоаку лжи».

– Кто бы сомневался! – едко выругался про себя Гордей.

– Я трижды гнида!…- продолжал врунишка. – Первый раз гнида, что Надя из-за меня погибла – из-за меня же весь кипеж поднялся. Подумаешь, по морде дала. Ага… А не протягивай культяпки, куда не просят! Нет же. Полез…Да ещё её не удержал. Это первый раз гнида. Почему дважды? Эх-ма… Я спьяну болтанул Алякину, когда мы на улице перекуривали, про то, как мы с Надей помидоры собирали. Про колдовство. Про чердак. Да сверх того хвастанул со зла, что чмокнул её на огороде. Ну, в смысле в щёчку поцеловал. И на крылечке, дескать, целовал. Для красного словца. Игоря и растащило. Он же гордец. Так я стал дважды гнидой. И то, что в Первомай я про себя и про Надю Игорю напи…наврал, я ему до сих пор не признался. Потому я и трижды гнида.

 

Вместо лощёного хлыща Алякина в прокуратуру доставили запаршивевшего паскудника и тошнотика, противного самому себе. Чусовской денди поблёк. Съёжился. Скукожился. Перепугался. И желал одного: чтоб его оставили в покое. Подневольным рабом он признал то, что «выколотили» из Тарановой и Поморцева. Полунин слушал его, окончательно уверовав в то, что Алякин изначально не был способен ни на высокие чувства к погибшей жене, ни к самопожертвованию ради невесты Тани.

Полунин желел Надю Алякину и не разделял мнения загадочной девушки о её избраннике. И её опрометчивую слепоту оправдывал лишь тем, что в женщинах вообще неискоренимо и несокрушимо влечение к блистательной и вечной Любви. Любви призрачной. Любви придуманной. Любви до гроба. Или до нечаянной могилы, где застанет смерть…Любви даже там, где её и в помине не было. Иначе жизнь для них просто теряет смысл. Глупо? Наверное. Высоко? Ещё бы! Даже олимпийские боги не выше Любви.

2

 

Причудливы гримасы Фортуны. Казеев не сдержал данный им зарок. Он заговорил. И «разговорил» его, сколь не удивительно сие звучит, адвокат Плаксивый. Нарушению обета молчания Казеевым Полунин не удивился: он подметил, что клясться мамой способны лишь жалкие подобия мужчин.

Сдвиги возникли с того, что родственники арестованного заключили соглашение с юридической консультацией о том, что Плаксивый будет представлять интересы Казеева на предварительном следствии и в суде. Иван Иванович и Гордей долго судили да рядили о том, допускать ли Плаксивого к участию в деле. Загвоздка заключалась в том, что закон запрещает осуществлять адвокату в одном уголовном процессе защиту сразу двух обвиняемых, если их интересы взаимно противоречат друг другу. Выражаясь проще, если злодеи взаимно «клепают» и «заваливают» подельников, отгребая содеянное от себя.

Указанный запрет и заставил вспомнить про Острянскую. Формально-юридически она уже числилиась в ранге свидетелей. Уголовное преследование в отношении неё прекратили за недостаточностью улик. Всё так. Но если Тимур не пожелает в гордом одиночестве «канать за паровоза», прибегая к жаргону известных деклассированных элементов? А если он её «возьмёт в долю»? Тогда не доказанные, но далеко не беспочвенные подозрения к Жанне обретут твёрдую основу. И тогда коварная фурия сама «загремит» на неудобную скамеечку. Однако, это «если бы, да кабы». Покуда же вновь вскрывшимися обстоятельствами следствие не располагало. Да и чересчур заманчивой выглядела перспектива обладания казеевской версией поножовщины на даче в Чунжино. И «прокурор со товарищи» не устояли. Они допустили Плаксивого к участию в деле.

Заполучив доступ к Тимуру, Плаксивый развернул кипучую деятельность. И вскрылась подлинная подоплёка, толкнувшая Казеева преступить квазиобещание квазимужчины. На дополнительном допросе неудачливый любовник занял причудливую позицию. Он заявил, что желает дать показания исключительно по эпизоду получения смертельного ранения Евгением Острянским. И поведал одураченным работникам прокуратуры занимательную историю.

– Случайно проходил мимо дачи, – говорил Казеев, глядя в окно. – Захотел водички попить. Двери открыты. Зашёл в дом. Никого. На кухне развернулся, чтобы выйти, а в проёме он – хозяин жилья. Впервые его видел. Здоровенный. Орёт: «Убью! С женой моей спишь!» Перепутал меня с кем-то. И на меня ринулся. Я перетрухнул. Схватил нож, что на столе лежал, и в целях самообороны, самозащиты выставил его перед собой. Здоровяк на него и напоролся.

– Придётся проверить на месте происшествия, – синхронно и невозмутимо произнесли Иван Иванович и Гордей.

– Проверяйте, – в голос отозвались Плаксивый и Казеев.

В производстве следственного эксперимента, кроме устоявшегося круга персон, участвовали понятые, судебно-медицинский эксперт Старосельцев и эксперт-криминалист Байдин, запечатлевавший события посредством видеокамеры. Присутствовал и «макет» – гражданин Потапов – детина громадного роста, подобранный под имитируемого им потерпевшего. И старенькая изба, где четыре десятка лет назад родился Евгений Острянский, не подвела бывшего хозяина в последнюю минуту, в отличие от отдельных мелкотравчатых людишек. Она воочию и незыблемо проявила преимущества вещественных доказательств – этих «немых свидетелей», которых невозможно уговорить, ублажить, запугать, подкупить. Они вечно излагают одно и то же: что было наяву. При непременном условии: компетентном их использовании.

Казеев, «привязанный» к месту обнаружения трупа, в тесной кухонке оказался зажатым между русской печью слева и обеденным столом и холодильником справа. Как он ни изворачивался вытравленным глистом, а всё равно получалось, что в узком проходе столкновение между потерпевшим и убийцей могло быть только фронтальным: лоб в лоб. Тимур растерялся. Он страстно желал избежать воспроизведения подлинного удара ножом “верхним хватом” и несколько справа налево. Данный хват ну никак не годился для «натыкания». И потому обвиняемый вынужден был деревянную 40-сантиметровую ученическую линейку, что заменяла «хлеборез», выставить прямо перед собой, «рукоятку» уперев себе в живот. К тому же, держа «нож» обычным «нижним хватом», он расположил линейку круто вверх, чтобы «острие» пришлось в область сердца Потапову.

Иван Иванович, Полунин и Старосельцев перечисленные несуразности и нестыковки, конечно же, подметили. Однако отнюдь не оспаривали «неправильность» утверждений обвиняемого. Зачем? Они «закрепили» объяснения Казеева как данность, сопроводив их экспериментальным резюме о том, что при исходных данных клинок должен был войти в тело потерпевшего под углом около 30 градусов. Расхождение в расположении реального и потенциального раневых каналов будет «выпячена» ими позднее: в экспертных выводах при сличении с актом вскрытия трупа; в обвинительном заключении; в речи прокурора в суде.

По завершении эксперимента Казеева увезли в «автозаке». Иван Иванович, Полунин и Старосельцев сели в «Волгу» и поехали в Старый город, чтобы подбросить судмедэксперта к моргу.

– Ну что, Андрей Петрович? – поинтересовался на животрепещущую тему Гордей у эксперта.

– Яснее ясного, – союзнически отозвался тот. – Экспериментальный, так сказать, удар Казеева образовал бы иной раневой канал и причинил бы иное повреждение Острянскому. Неглубокое, по касательной и не задел бы сердца. В дополнительном заключении я это отражу.

– Я уже предвкушаю, – вступил в разговор с переднего сиденья прокурор, поворачиваясь боком, – как суд в приговоре констатирует, что пояснения подсудимого в данной части оценивает критически, так как они противоречат совокупности обстоятельств, установленных по делу.

– Жалко до слёз, что Жанна уползла от нас, гадюка, – вступил в беседу Полунин. – Не передать, как жалко.

– А ты не жалей, Гордей, – рассудительно возразил ему водитель Лукьянов. – Мы не наказали, значит Господь Бог её сам покарает. Рано или поздно. От судьбы не убежишь.

– Тем и утешимся. Пока, – «подвёл черту» под импровизированными прениями Иван Иванович.

На обратном пути, уже высадив Старосельцева у здания, куда каждый из живущих стремился не попадать вовсе, шеф вспомнил о давнем уговоре.

– Гордей Михайлович, – полушутя-полусерьёзно обратился он к следователю, – старые долги нужно отдавать. Долг платежом красен. Во исполнение нашего принципиального пари о женщинах приглашаю вас на рюмашечку в качестве победителя, себя – как побеждённого.

– У нас же…ничья, – замявшись, дипломатично отозвался Полунин. – Победила сермяжная и мало кого устраивающая правда жизни.

– И тем не менее, и тем не менее, – настаивал шеф. – В отношении Нади Алякиной девять к одному – в пользу вашей версии. Десять процентов оставим про запас… Анатолий Васильевич, – отдал он начальственное распоряжение шофёру, – примите, пожалуйста, за светофором налево.

– Куда-куда? – переспросил водитель.

– Да налево, налево. К кафе «Молодёжное». Развеемся на полчасика.

– Есть, на полчасика, – «принял под козырёк» Лукьянов.

В августовский будний вечер в кафе было немноголюдно. Иван Иванович заказал спиртное, а Гордей, настырно перехватив инициативу – пельмени и мороженое. Для Анатолия Васильевича дополнительно заказали сок взамен коньяка. Они нормально выпили, плотненько закусили и заговорили о рабочих проблемах, о превратностях судьбы, о любви. Захмелевший Гордей, из которого выпивоха был никудышный, не смог не сесть на своего «любимого конька» и не свести беседу к злободневному для него направлению.

– Иван Иванович, – проникновенно заглядывал он шефу в глаза, – без обиды, но с Алякиным мы конкретно лажанулись. Пережали. Как вы с вашим сынишкой. А Наде просто незачем стало жить на свете. Без любви жизнь для неё утратила всякий смысл. Как и для её далёкой-далёкой прабабки без Ермака… Ну и, ясно-понятно, Надю он, подонок смазливый, отчасти довёл. Я перерыл кучу юридической литературы, судебную практику изучил и, что досадно, этого хлыща даже за доведение до самоубийства не привлечёшь.

– Не спорю, – признал руководящие издержки поведения прокурор, обескураженно разводя руки и незаметно переходя в обращении на «ты». – Девяносто процентов за тебя, Гордей. Хотя история тёмная…Однако внутренне я на все сто за тебя – ради света в конце тоннеля. Единственное, горько, что утверждение светлых идеалов достигается столь дорогой ценой – ценой жизни действительно неиспорченной девушки. – Иван Иванович допил коньяк и уже полушутя-полувсерьёз подытожил: – А посему, Гордей, – имеешь полное законное право жениться. Лично данное мужское слово ты сдержал. И по поводу доведения до самоубийства ты абсолютно прав: состав преступления предусматривает систематичность и жестокое обращение. Система-то может быть и была, а вот жестокого обращения, в правовом смысле этого слова, не существовало. Люди не доросли до того, чтобы ссылать на каторгу за охлаждение чувств, за преходящую страсть, за измену супруге, за бытовую ложь, за грубое слово.

– А я бы, возведи меня Всевышний верховным судиёй над миром, осудил бы слизняка именно за это, – пьяненько гнул своё Полунин.

– Э-эх, молодо-зелено, – умудрённо усмехнулся Иван Иванович. – Выше жизни ни один юридический закон и ни один судья не скакнёт. И Бог, если он есть, – тоже. Знаешь почему, Гордей Михайлович?…Многовато посадить придётся. Адюльтер, а тем паче флирт, ни одним декретом не запретишь. Посему в Государственной думе и в верховных судебных инстанциях, Гордей Михайлович, тебя бы не восприняли всерьёз: они сами там в подобных делишках не без греха. Да и простой народ – тоже. С возрастом понимание элементарных вещей приходит.

– Что вы меня молодостью корите? Вы меня молодостью зря подтыкаете, – насупился Гордей. – Не в ней дело. Я бы никогда не изменил любимой или жене, будь женат. Никогда! И ей бы не простил…Вы, Иван Иванович, просто зачерствели душой. Вас на сухари рациональней использовать.

– Ты чего, Гордей, ругаешься? – строго остановил следователя Лукьянов. – Человек к тебе по-доброму, а ты – в ругань.

– Пустяки, Анатолий Васильевич, – отмахнулся от полунинской сентенции прокурор. – Где-то он прав. С годами черствеешь. Только, не как сухарь. У того же структура приблизительно одинакова по всему сечению. Но у мужика за сорок строение несколько иное. Сверху, словно у черепахи, панцирь нарастает, а может даже и уродливая горбень, а внутри – та же нервная чувствительная мякоть, что и у молодых. Почему так устроено, спросите вы?…Да иначе не перенести уколов судьбы, человеческой подлости, собственных глупостей и ошибок. Человечество вымерло бы на третьем-четвёртом десятке лет. Сплошняком. Стадом.

Когда я был как ты, Гордей, начинающим следователем, – прищурился прокурор, окунаясь в прошлое, – то от одного воображения возможности того, что застану жену в объятиях похотливого сатира, у меня пульс подскакивал до двухсот. Давление било пробкой шампанского в свод черепа. Мозг рвало на куски. И я окружающий мир готов был разнести вдребезги. Что это? Да буря в стакане воды. Кажущееся крушение устоев на фоне самолюбивой игры избыточных мужских гормонов.

Случись со мной нынче то, не приключись оказия, чего пуще потопа вселенского опасаются молодые мужчины, – воздел руки кверху Иван Иванович, жестом призывая в свидетели высшие силы, – я бы даже дверью хлопать не стал, уходя: зачем мешать тем, кому лучше вдвоём, без меня? Я бы удалился тихо. Из их жизни. Но не из своей. Есть и иные ценности…

– Извините!…- вскричал Гордей так, что на их троицу обратили внимание посетители за соседними столиками. И уже утихомириваясь и зажав рот пальцами, продолжил: – Извините…Вы предлагаете капитулянтство. Нет. Не годится. Я бы приговорил алякинских хлыщей к страшному наказанию. Нет, не к расстрелу. Не к каторге. Не к четвертованию и колесованию. К пожизненным уколам мучений в открытое сердце. К тем самым уколам, от которых терзалась Надежда, когда увидела как муженёк тискал Инну в сенцах. И так – с утра до ночи, с утра до ночи! Сто лет!

– Да ты, Гордей, изверг! – квадратными глазами посмотрел на Полунина Анатолий Васильевич. – Ты ровно Петька из анекдота про Чапаева предлагаешь сутки без просыпу поить водкой, а опосля не дать опохмелиться. Садомазохист ты!

 

3

 

От кафе «Молодёжное» они отъехали в девять часов – ничего себе развеялись на полчасика! Проехали Старый город. Миновали мост через Чусовую. За мостом Полунин попросил остановиться: справа открывался отворот к его родному Шибаново. Десять минут ходу.

– Мы же подвезём, – предложил Иван Иванович.

– Не-не-не! – замахал руками Гордей. – Я на своих двоих. Такая погодка!

«Волга» поехала в гору. В Новый город. По задуманному. А вот Гордей в Шибаново идти и не намеревался. О каком домашнем очаге могла идти речь? Сегодня же был особый день – день рождения Нади Алякиной. Ей бы исполнилось двадцать лет. Гордей впал в мистически-приподнятое настроение. Звучит странно, но наряду со светлой элегической грустью им овладело торжество победы духовного над низменно-материальным. Он преисполнился радостной печали от того, что романтичная и отчасти взбалмошная девушка по имени Надя…Надюша…Надежда не кинулась в Карелию к Калевале, не была банально убита эгоистом-хлыщом, а гордо покинула юдоль печали. Даже не из-за неразделённой страсти…Но потому, что её чистой и возвышенной любви оказался недостоин этот приземлённый мир. И пусть взамен святой кармы девушки в недрах топи осталась неравноценная телесная оболочка, зато остался шанс тянуться, тянуться и тянуться к ней – в небесно-голубую вышину, ради соприкосновения с её мятущейся душой.

И Гордей отчасти причащался к этому восходящему движению. Разумеется, он – далеко не Данила-мастер. В оптимальном случае – по-прежнему подмастерье. И пусть его уголовные дела – «кирпичики», заложенные им в фундамент Храма Справедливости, получились не ахти. Тем не менее, ощущение постижения справедливости осталось.

И становилось ясным, почему Гордей свернул не направо, а наоборот – налево. Он двинулся не в Шибаново, а в Чунжино. К болоту. Незримое, сверхъестественное тяготение повлекло его туда. Два километра пути Полунин преодолел споро: за четверть часа. Хмель из головы выветрило. В конце лета темнеет довольно рано. Смеркалось. Посвежело. На подходах к болоту стало заметно, что над ним клубится туман. На огородах и за ними людей не было. Пустынно. Одиноко. Мрачно. Сердце Гордея внезапно вздрогнуло и сжалось в заячий комочек.

За лето топь кое-где основательно пересохла. Появилась тропинка, протоптанная грибниками и местами выложенная жёрдочками. Однако стоило неугомонному искателю приключений оступиться обок на неверную кочку, как та наполовину провалилась в подземную бездну, а по краям загаченной трясины запенилась, заклокотала и забурлила вязкая зелёная жижа. Из недр её со зловещим шипением вырвался зловонный газ: «Ш-ш-ш!…Пыф-пыф-пыф!…» Вероятно, то болотные духи во главе с Холуем угрожали незваному пришельцу. Гордея передёрнуло, и он зайчиком-побегайчиком выскочил обратно – на твердь земную.

Восторженное настроение бесследно покинуло Полунина. Приход сюда показался бессмысленным мальчишеством. Всплыли рассудительные поучения Ивана Ивановича, уже не казавшиеся брюзжанием старшего. Замаячил в подсознании рассказ-преостережение Розанова о подземных стонах. Гордей решительно развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы сбежать прочь, как вдруг за его спиной послышался неблизкий крик: «Ау-у-у-у!…»

Гордей напрягся до предела. Застыл на полушаге спиной к зыбкой бездне, ожидая как нечто лохматое, кровожадное и потустороннее обрушится на него. Вместо расправы нечистой силы позади него, откуда-то из середины болота, вновь донёсся вскрик: «Ау-у-у-у!…» Голос был женский. Девичий. Высокий, звонкий и испуганный. Взывающий о помощи. «Заманивают!» – мелькнуло в мозгу у Полунина. Он повернулся правым боком к близкой трясине, левым – к огородам, и замер, раздираемый колебаниями. Мольба о помощи прозвучала в третий раз: «Ау-у-у-у!…»

И Гордей отбросил подлую трусливую слабость. Он ринулся туда, где безымянная душа мучалась и страдала, нуждалась в нём: в белесую непроглядную пелену тумана, на ненадёжную, прогибающуюся и обманчивую луговину, в жуткую неизвестность. Он двигался, набирая ход, перепрыгивая с кочки на кочку, срываясь туфлями со скользких жёрдочек в хлюпающую жижу, рассекая плечом заросли колышащихся камышей, что хватали его за ноги, за руки, за шею, за лицо.

Полунин относительно неплохо изучил болото и приблизительно ориентировался откуда звучат возгласы, меняющие своё местоположение. Ауканье «дрейфовало» к центру топи, в самую опасную зону.  И это одновременно заставляло и поспешать, и быть предельно осторожным. Временами, в проблесках зарослей, на открытой изумрудно-зыбкой луговине, в последних лучах заходящего солнца он даже замечал серебристый след на влажной траве, влекущий его. «Ох, опоздаешь! – подгонял себя Гордей. – Рохля нерасторопная!»

И всё же, голос раздавался ближе и ближе. Гордей настигал обладательницу его. Вот очередное «ау» донеслось из-за куртинки камышей. Сквозь прогалины болотных джунглей он уже смутно различал эфемерно-белую, призрачную женскую фигуру. Полунин понял: ещё несколько шагов и он увидит ту, что манила его. И совершив их, он, затаив дыхание, с робким и жадным любопытством вытянул голову из-за кустов…

На крохотной полянке спиной к нему стояла девушка в белом платье и отчаявшимся сопрано время от времени выкрикивала: «Ау-у-у-у!…Ау-у-у-у!…Ау-у-у-у!…» Услышав позади себя шорох, она подпрыгнула дикой встревоженной козочкой, оборачиваясь на лету, и взвизгнула: «Ой, мамочки!…»

Наступила краткая пауза.

– Ау-у…, – с тихой и безжизненной хрипотцой машинально добавила девушка, в сумерках разглядев мужчину, выдвигавшегося из-за камышей.

– Ау! Добрый вечер! – весело откликнулся Гордей, приближаясь к ней.

– Ой! – опять взвизгнула незнакомка. – Не подходите ко мне!…Не подходите, или я буду кричать…

– Да вы и так уже своим криком половину Чунжино на ноги подняли, – обиженно отозвался спаситель. – Пожалуйста, я могу и уйти.

– Ой! – в очередной раз воскликнула заблудившаяся. – Не уходите,…пожалуйста… Не бросайте меня…Я просто…Я просто боюсь.

Босоножки и подол белого платья девушки были забрызганы жидкой грязью и заляпаны тиной. В руках она держала небольшую дорожную сумку. Вид у неё был довольно жалкий. Однако, при всём при том, личико её с азартно вздёрнутым носиком и блестящими глазами, изящно обрамлённое белокурой короткой стрижкой, через мимолётную маску испуга выражало задор молодости и живейший интерес к происходящему. «Хорошенькая!» – про себя автоматически выставил мужскую оценку Гордей.

– Не бойтесь меня, – вслух выразил он последующие свои мысли. – Я вас не трону. И плохого не сделаю. Я не Иван Сусанин и не дед-лесовик. Выведу из болота. Вам куда?

– Я уже и не знаю, – обессиленно ответила незнакомка. И плечики её поникли. – Мне нужно к дедушке…

– На деревню к дедушке. К Василию Макаровичу, – пошутил Полунин, смутно вспоминая чеховского Ваньку Жукова.

– Нет, – зарделась хорошенькая особа. И с достоинством дополнила, выпрямляя стройную фигурку: – Он живёт в посёлке КамГЭС.

– Значит на восток, – указал направление маршрута проводник. – Следуйте за мной. Откуда вас занесло-то сюда?

– Я с поезда. Занесло меня из Кирова, – пояснила незнакомка, шагая за ним. – Я там живу с мамой и папой. Вообще-то, родилась в Чусовом, но потом мы уехали в Киров. Приехала проведать дедушку. Алдонина Льва Тимофеевича. Не знаете такого?

– Нет, не знаю.

– Он обычно к нам приезжал. А тут не едет и не едет. Ни в прошлом году. Ни нынче. И на письма мои не отвечает. Ни на одно. Он писать не любит. И под старость лет стал такой…Вредненький. Не дозовёшься его. Я забеспокоилась. Не выдержала и поехала в Чусовой. Раньше-то не могла – в летнем лагере с группой своих воспитанников была. А как третья смена закончилась, – махнула в Чусовой. Последний раз приезжала сюда маленькая. До школы. На память понадеялась, ну и напутала. Поначалу села не на тот автобус. Затем пересела на маршрут номер четыре. Сошла с автобуса и пошла напрямки. Вижу тропинка. Гляжу – можно срезать…Вот и заблудилась.

– А две страшные-престрашные лягушки вам на пути не попадались? – засмеялся Гордей.

– Лягушки? – удивилась приезжая. – Нет, не попадались…

Гордей слушал звонкое щебетание спутницы и симпатия к ней одолевали и одолевали его. «Надо же! – дивился он про себя. – О дедушке заботится. В нашу-то эпоху…»

– Давайте я понесу вашу сумку, – останавливаясь, с теплотой предложил он ей. – Вас как зовут? Меня – Гордей.

– А меня – Даша, – назвалась девушка, не подавая сумку.

И она сморщилась. Должно быть запах водочного перегара, исходящий от Полунина, ударил ей в курносый носик.

– Извините, – прикрылся ладонью провожатый. – Выпил впервые за полгода. Имелась веская причина. Не думайте, я не пьяница какой-нибудь. С чемоданчиком вашим не убегу. Если уж на то пошло, то я – следователь прокуратуры.

И он, достав из нагрудного кармана рубашки служебное удостоверение, предъявил его Даше. Та в сгущавшихся сумерках ознакомилась с документом и уже с осмысленной доверчивостью вручила ему сумку. Вскоре они выбрались на сухое место и пошли рядышком.

– А как вас-то занесло в дебри? – полюбопытствовала Даша. – Да ещё в столь поздний час?

– Да вот как…, – принялся рассказывать ей Полунин.

И весь подъём от болота к посёлку КамГЭС он делился с миловидной собеседницей трагической судьбой их ровесницы. Даша непритворно ахала, уточняла детали, и Гордей ощущал, что он тоже всё основательнее нравится ей.

– А вот и дедушка! – воскликнула девушка в конце их ночной прогулки. – Вон в доме окошко светится. Возле него он сидит за столом и чай пьёт. Сейчас мы ему зададим за упрямство!

– Тогда я, пожалуй, пойду? – остановился Полунин.

– Что вы, Гордей! – возразила Даша. – И не помышляйте! Сейчас я познакомлю вас с дедулей. Расскажу, как вы меня спасали. Почищу вашу одежду. Напою чаем…

И Даша затащила его в дом и выполнила всё, что обещала. Назавтра они договорились встретиться: Гордей, в свою очередь, пообещал сводить её к пещере-стоянке первобытных людей – всего-то семь километров вверх по Чусовой.

Из гостей Гордей уходил вдохновлённый. Спускаясь с горы в низину, он воодушевлённо вздыхал: «Надо же, какая везуха! Так случается раз в жизни. Должно быть, о том позаботилось Провидение…»

И тут его словно незримая сила ревниво и чисто по-женски ущипнула за левое предплечье. Он непроизвольно повернулся в ту сторону. На болото. При ярком лунном свете, заливавшем долину, загадочная топь курилась клубами тумана. Из сказочной дымки неожиданно выкристаллизовалась красивая женская фигура в длинном платье. У женщины были тёмные волосы с зелёным отливом, рассыпавшиеся по плечам и ниспадавшие к талии. Очи её излучали изумрудное сияние, превосходившее золотистый свет луны. «Мария!» – охнул Гордей. Чародейка укоризненно качнула головой: мол, как же ты про меня-то забыл? И таинственно приставила указательный палец к губам, давая знак об умолчании их сверхъестественного знакомства. Гордей потрясённо приложил правую руку ладонью к сердцу и покорно и благодарно приклонил голову.

Тотчас опомнившись и устыдившись порыва, он повёл взглядом вокруг: не уследил ли кто за его странным поведением. Нет, в ночной долине на окраине Чусового было безлюдно. Гордей, успокоившись, вновь обратился было к легендарной покровительнице, но той и след простыл. Один лишь туман над болотом стелился ниже и ниже, подобно доброму джинну втягиваясь в природное лоно обитания, как в воображаемую медную лампу.

«Почудилось, – заключил Гордей. – Хмель от спиртного. Хмель от чудесной нечаянной встречи. Хмель от предстоящего завтра…О нет! Уже от сегодняшнего свидания! И от возвращения к предкам в доисторической пещере!»

Он негромко и ликующе засмеялся и вприпрыжку, одурманенным весенним воробышком вспорхнул навстречу светлому будущему.